Может, не там искала, но сведения, которые удалось найти, были довольно скупы. Поэтому я так обрадовалась, когда мне попалась в одном журнале небольшая заметка о творчестве поэта Ху Фына. Она была живо написана и заканчивалась переведенным на русский язык четверостишием, посвященным Маяковскому. Что-то вроде: «Маяковский, брат мой, протяни мне на дружбу руку»… и тому подобное.
Я добросовестно переписала в ученическую тетрадь всё, что удалось отыскать. Почему-то не оказалось с собой ручки, и записи пришлось делать карандашом.
На конференции царили тоска и скука. Я честно отбарабанила сообщение, но поскольку литература – дело более живое и доступное, чем, скажем, промышленность или государственное устройство, то я имела некоторый успех, который недорого стоил. Потом о конференции все благополучно забыли, и жизнь потекла своим чередом.
Начались каникулы.
Я собиралась уезжать и с утра отправилась на вокзал покупать билет. Отстояв положенное и получив желаемое, счастливая, вернулась домой. Но там меня поджидало неожиданное в лице пожилого институтского курьера, провонявшего всю нашу коммунальную квартиру чудовищным самосадом. Оказалось, он ждет меня уже несколько часов, меня велено немедленно доставить в институт, для чего выделена даже директорская машина, которая стоит во дворе тоже уже несколько часов.
Спешка была столь велика, соседи столь взволнованы, что мне даже не удалось переодеться, и я, как была, в сарафане и стоптанных босоножках отправилась в институт, теряясь в догадках, зачем и кому понадобилась так срочно.
Не успела я ступить на первую ступеньку лестницы, ведущей к кабинету ректора, как сверху раздался возглас: «Голубкина приехала!» Кто-то подхватил его и передал дальше. И пошло греметь по всему институту: «Голубкина приехала!», как будто я была важным гостем, который решил осчастливить всех своим приездом.
В кабинете тогдашнего ректора Николая Алексеевича Лебедева, куда меня проводил добросовестный курьер, толпилось много народу. Я успела заметить только проректора профессора Генику: он без пиджака, в рубашке, рукава которой выше локтя были схвачены резинками, рылся в подшивках газет.
Когда я вошла, все повернули голову в мою сторону и замолчали.
– Так, – сказал Геника. – Объявилась. И где вы всё это время пребывали?
– За билетом на вокзале стояла, – ответила я, ничего не понимая. – На практику собираюсь.
– Вы делали доклад о китайской литературе? – спросил Лебедев.
– О какой литературе?
Это событие совершенно выпало из моей памяти.
– На конференции НСО.
Тут я вспомнила – и почему-то испугалась.
– Мне комитет комсомола поручил, – на всякий случай стала я оправдываться.
– А где вы материалы брали? – вмешался Геника.
– В библиотеке. Книгу читала о китайской литературе. Журналы всякие.
– А про поэта Ху Фына?
– В «Новом мире».
Они переглянулись.
– В каком номере, помните?
Я назвала, память была хорошая.
И тут, наконец, всё разъяснилось.
Оказывается, журнал «Искусство кино» опубликовал на последней странице маленькую заметку «В научном студенческом обществе ВГИКа». А так как о промышленности и государственном устройстве много не напишешь, то большую часть этого сообщения составляла цитата из моего доклада, заканчивающаяся стихами Ху Фына.
Ни в репортаже, ни в цитате не было ничего крамольного, но дело в том, что за время, прошедшее со дня конференции (март) до публикации в «Искусстве кино» (май), в Китае развернулось движение под названием «Пусть расцветают все цветы». За столь доброжелательно поэтическим названием скрывалась очередная идеологическая кампания, и злополучный Ху Фын оказался главным критикуемым. Врагом номер один.
В результате китайцы прислали ноту нашему правительству, мол, в то время как мы боремся с неверным уклоном, вы восхваляете нашего идеологического противника.
По этому поводу созвали совещание в ЦК, куда мы немедленно едем держать ответ. Прямо сейчас. В Центральный Комитет партии. Мы – это Лебедев, Геника и я.
По дороге в машине царило гробовое молчание, прерванное всего один раз. Геника сказал со слабой надеждой, что, может быть, это другой поэт.
У китайцев в ноте он назван Ху Фэн.
Лебедев в ответ только вздохнул.
В проходной ЦК, где я была, естественно, первый раз, выяснилось, что у меня с собой нет никакого документа. Лебедев и Геника отправились наверх одни, сказав, что договорятся, чтобы меня пропустили.
Я уселась на скамейку ждать. Голова шла кругом. События разворачивались слишком стремительно. Была середина жаркого июньского дня. Утром я еще ничего не подозревала и думала о самых простых вещах – достану ли билет, что взять с собой в дорогу.
В проходной было прохладно, из окошка на меня, скучая, смотрели какие-то ребята в военной форме. Я оцепенела, почти задремала.
По лестнице стремительно спустился молоденький ладный лейтенант.
– Кто здесь Голубкина? – звонко спросил он.
Я встала.
– Приказано вас сопроводить.
Мы вознеслись на лифте в какие-то, как мне показалось, заоблачные высоты, прошли по коридору и остановились у двери, на которой я успела прочесть, что это кабинет П. К. Пономаренко. Сердце мое дрогнуло. Это имя знала даже я.
– Наконец-то, – с укором воскликнула симпатичная секретарша. – Сколько можно вас ждать.
Я стала что-то бормотать в свое оправдание. Лейтенант распахнул передо мной дверь, и я вошла в кабинет, заполненный людьми. Среди сидящих я увидела Ромма, Дзигана, Герасимова и еще каких-то известных, которых раньше видела только на трибунах или в коридорах ВГИКа.
Секретарша, проскользнувшая передо мной, доложила:
– Пантелеймон Кондратьевич, Голубкина.
И тут я встретилась взглядом с хозяином кабинета. Он сидел за необъятным столом отдельно от всех и хмуро разглядывал меня.
В этот момент я увидела себя его глазами – девчонка в сарафане, в разбитых босоножках. Косы сколоты «корзинкой». На лице испуг, недоумение и некоторая тупость. Он вздохнул.
– Садитесь, – указал он мне на стул, стоявший прямо против стола. Я села, больше всего озабоченная тем, чтобы глубже запрятать босоножки. – Что же это вы, Голубкина, нас всех так подвели? Вы хорошо знаете китайскую литературу?
– Совсем не знаю, – честно призналась я.
– Так почему вы взялись делать доклад? – загремел он.
– Мне комитет комсомола поручил, – уныло выдвинула я свою постоянную формулу.
Он продолжал обличать меня на повышенных тонах, а я вдруг увидела Михаила Ильича Ромма, с которым мы были немножко знакомы, поскольку его студенты Чулюкин и Карелов на первом курсе снимали немой этюд по моему сценарию. Он сидел у распахнутого окна, через которое доносился далекий гул улицы, сидел, отвернувшись от всех, и плечи его тряслись от сдерживаемого смеха. И тут я с ужасом поняла, что сейчас тоже начну смеяться, что смех распирает меня, начинает душить изнутри.
