В том же 1957 году я окончила институт.
Когда еще готовилась к защите диплома, Габрилович взял меня в свою сценарную мастерскую при Центральной сценарной студии. Условия работы там были замечательные. Полгода платили довольно большую зарплату. За это время мы должны были написать сценарий или хотя бы развернутую заявку. Если киностудия, заинтересовавшись, заключала с автором договор, то полученные в мастерской деньги вычитались из аванса. Если же нет – их, думаю, просто списывали.
Я написала заявку о молодом человеке, вчерашнем школьнике, который поступил в актерское училище, не имея к этому призвания: просто не хотел расставаться с девушкой, в которую влюблен. Оказалось, что он очень талантлив, хотя долго не решался связать свою судьбу с театром и всё собирался бросить училище, особенно после того как девушка вышла замуж за другого человека.
Заявка почему-то многим нравилась. Я прочла ее на объединении молодых драматургов, которым руководил в то время Леонид Данилович Агранович. Он отнесся очень одобрительно и показал нескольким режиссерам, в том числе Михаилу Швейцеру. Швейцер собрался отнести заявку на «Мосфильм», чтобы там заключили договор со мной, имея в виду, что сам Швейцер будет ставить. Но тут вышло правительственное постановление о фильме Абуладзе и Чхеидзе «Чужие дети», который обвинялся в мелкотемье. На студии сказали, что мы со своим актерским училищем попадаем в этот разряд, и отказали.
Где-то в сентябре срок моего пребывания в мастерской закончился, и я оказалась без работы, без денег, без ясных перспектив. Распределения на нашем факультете во ВГИКе тогда не было. Надо было пробиваться самой.
Последнее полугодие в институте мы практически не учились – писали дипломный сценарий. Изредка приходили на консультации, посмотреть новые фильмы, просто пообщаться.
В это же время прошло знаменитое комсомольское собрание, на котором исключали двух, к тому времени, кажется, уже арестованных студентов сценарного факультета. Ребята дома записали на магнитофон довольно невинный капустник, прослушали и сразу стерли, но кто-то на следующее же утро донес, что некоторые шутки были непозволительно дерзкими. Об этой истории столько написано, что мне не хочется повторяться. Особенно выразительно недавно написала Наталья Рязанцева. Могу только прибавить, что на собрании выбрали комиссию, которая должна была писать письмо в ЦК. Разумеется, в защиту наших товарищей. Я вошла в ее состав. Но была допущена ошибка – за нас не проголосовали. Просто выкрикнули имена и подвели черту.
Вскоре нас стали вызывать по одному в комитет комсомола, где сидели незнакомые люди, так сказать, «в штатском». Меня спросили: «Вы собираетесь принять участие в написании письма?» Я ответила: «Конечно».
– А от чьего имени вы собираетесь его писать?
– От имени собрания, которое меня выбрало в эту комиссию.
– Но вас не выбирали. За вас не голосовали. Так что, получается, вы будете писать его от своего имени.
– Как это?
– А вот так. Подумайте хорошенько. Последствия могут быть самые неожиданные.
Я растерялась. Хоть и наступили новые времена, но страх жил во всех нас подспудно. Даже в тех, кто, как я, не сталкивался непосредственно с арестами и высылками.
Никакого письма мы не написали.
Тем не менее с членами несостоявшейся комиссии расправились по-тихому. Кого-то даже исключили из института. Под другим предлогом, разумеется.
На госэкзамене по марксизму-ленинизму я вытянула довольно простой билет, недолго собиралась с мыслями и пошла отвечать. Меня остановили: «Подождите».
Один из экзаменаторов вышел и вскоре вернулся с заведующим кафедрой марксизма-ленинизма или философии, не помню точно, как она называлась, и еще с какими-то преподавателями. «Отвечайте».
Мне почти не давали говорить. Вопросы сыпались со всех сторон. Я едва успевала поворачивать голову в сторону спрашивающего. Что-то все-таки упрямо лепетала, хотя подавлена была неимоверно.
Я получила тройку. Первую за всю свою жизнь в институте. Диплом с отличием мне теперь не грозил. Тем более что и за дипломный сценарий мне на защите поставили четверку. Это при неизменных пятерках за курсовые работы. Но тут были другие причины. В госкомиссию вошел Сергей Александрович Ермолинский, к тому времени уже бывший моим родственником: Татьяна Александровна разошлась с предыдущим мужем и соединила судьбу с вернувшимся из ссылки, до войны очень известным, а к тому времени основательно забытым сценаристом.
Я мало знала Сергея Александровича. Тетке во всех этих перипетиях было не до меня. Отец, который ее очень любил и по-своему ревновал к новому мужу, отзывался о нем сдержанно, скорее – холодно.
Видела я Ермолинского один или два раза, но, узнав, что он вошел в комиссию, возликовала, уверенная, что уж родственник точно поддержит меня в моей тогдашней непростой ситуации, о которой он, впрочем, даже не подозревал.
А он неожиданно довольно резко выступил против сценария. Вернее, даже не против. Просто оценил его как посредственный.
Я была потрясена и жестоко оскорблена.
Евгений Иосифович после защиты грустно сказал мне: «Это он мне мстит за „Машеньку“». Я тогда ничего не поняла, но немного утешилась. Хоть какое-то объяснение.
Сценарий любимого тогда всеми, а теперь напрасно забытого фильма «Машенька» Габрилович и Ермолинский начинали писать вместе. Сергея Алексадровича арестовали. После ареста в титрах осталась только фамилия Габриловича, что было естественно по тем временам. Потом времена переменились. Но Габрилович никогда не восстановил истины. Не хочу судить никого. Не знаю, на какой стадии написания исчез Ермолинский. Может, Евгению Иосифовичу пришлось многое дописывать самому. Но мне кажется, справедливость требовала хоть какого-то упоминания, если не в титрах (возможно, титры в таких старых фильмах не подлежат переделке), то хотя бы в мемуарах, которые писал Евгений Иосифович. Или в прессе.
Но бог с ним. Нам сейчас не разобраться.
К тому же Габрилович был неправ. Когда я лучше узнала Сергея Александровича, то поняла, что мстить он никогда бы не стал. Это было ему совершенно не свойственно. Просто я написала по молодости лет, а может, и по отсутствию опыта и дарования, очень наивный, сентиментальный и вялый сценарий. И большей оценки он, конечно, не заслуживал.
46
Очень трудным был мой 57 год. Смерть папы. Расставание с привычной и милой институтской жизнью. К тому же – роман с одним ленинградским режиссером. Поначалу такой радостный, потом странно и неожиданно оборвавшийся не по моей инициативе. До сих пор толком не понимаю, почему, хотя сейчас меня это, естественно, не волнует.
В тот же год мама ушла на пенсию, и мы оказались в положении полунищих людей. Впереди ничего не светило. Но не могу сказать, что я была в отчаянии. Молодость. Вера в будущее. А может, просто легкомыслие.
В конце ноября мы вдруг рванули с мамой на юг. Я – залечивать любовные раны. Она – получать удовольствие от заслуженного отдыха, впервые за много лет.
