Главным человеком, вокруг которого всё жило и творилось, был Хмелик. Один из самых блестящих и деятельных людей, каких я встречала в жизни.
У него была удивительная способность привлекать к себе людей. В его кабинете было всегда полно народу. Приходили по делу и просто так – поговорить, побыть рядом, послушать и поспорить.
У Хмелика был верный и азартный глаз. Он умел и любил рисковать. У нас, кроме тех, кого я уже назвала, сделали свои первые работы Элем Климов, Эдмонд Кеосаян, Эдуард Гаврилов и Валерий Кремнев, Александр Светлов, Геннадий Полока, Семен Туманов, Георгий Щукин, немецкий режиссер Зигфрид Кюн и многие другие. А сколько сценаристов дебютировали со своими экранными работами! Назову хотя бы Александра Володина.
Впрочем, в этих открытиях Хмелика тоже иногда заносило. Помню, собрал кучу народу, чтобы показать нам фильм «жутко талантливого режиссера», как он выразился. Фильм оказался невнятный, претенциозный и бестолковый. На обсуждении все так и высказались. Хмелик приуныл, не стал спорить, чувствуя, что мы правы. Только неуверенно сказал:
– А вдруг он гений?
– Ничего, один раз промахнемся, – ответил кто-то.
Саша засмеялся, и на этом обсуждение закончилось.
Во главе объединения стояла тройка – худрук, главный редактор, директор. Потом шли мы, редакторы. Но были еще и так называемые внештатные члены сценарно-редакционной коллегии. Уже при Птушко у нас работали Ермолинский и Михаил Давыдович Вольпин. Правда, тогда они числились консультантами. С приходом Хмелика появились Бенедикт Сарнов, Михаил Львовский, Юрий Тимофеев, Михаил Шатров. Всё это были люди яркие, свободные, эрудированные. Когда Хмелик придумал эту систему «внештатных членов коллегии», Владимир Крепс, кинодраматург и известный насмешник, сказал: «Всё правильно. В искусстве надо действовать бандами». Не знаю, как насчет банд, тогда это еще не имело такого конкретного смысла, но компании вокруг основного ядра – директор, худрук, главный редактор – складывались яркие и своеобычные, не похожие друг на друга. Как правило, это были опытные кинематографисты, эрудиты, остроумцы, знавшие и любившие свое дело, готовые в сложную минуту, когда фильм не складывался или заходил в тупик, прийти на помощь не только советом, но и сесть в монтажную, подсказать новый ход, выправить текст. Мы, молодые редакторы, учились у них и профессии, и отношению к кинематографу, и ответственности, и просто стилю жизни. Каждое заседание сценарно-редакционной коллегии превращалось благодаря им в праздник ума и таланта. А был еще и более широкий круг – авторов, режиссеров, художников. Незаурядные люди – Н. Эрдман, К. Исаев, С. Лунгин, И. Нусинов, В. Аксенов, И. Меттер, Р. Быков, Г. Полока, Л. Шенгелия – всех не перечтешь. Они входили в художественный совет, они создавали среду, в которой рождалось искусство тех лет.
Как много они нам дали! Особенно люди старшего поколения, принесшие с собой прежнюю культуру, внутреннюю свободу, которую никакие злоключения сталинского времени до конца не погасили. Замечу, к слову, что тогда не было такой резкой границы между поколениями, как сейчас. И мы многое переняли у них, чего не скажешь о нынешних молодых, внутренне нас не принимающих и отдаленных.
53
Однажды снежным январским днем я встретила Михаила Давыдовича Вольпина на дороге, ведущей от метро к его дому на улице Черняховского. Вольпин был весь засыпан снегом. Наверное, и я выглядела не лучше, потому что он засмеялся и сказал:
– Снегурочка.
Настроение у меня было скверное, и я мрачно возразила:
– Снежная баба.
Он внимательно посмотрел на меня и спросил без нажима:
– Случилось что-нибудь?
– Просто настроение плохое, – помнится, ответила я.
Он взял меня под руку, при этом с его плеча на моё сполз целый сугроб влажного снега, что неожиданно развеселило нас, и, изменив свой маршрут, пошел провожать, даже не спросив, куда я иду.
А шла я в писательский дом на Красноармейской улице разносить сценарии к очередному худсовету, поскольку в то время выполняла функции редактора-организатора, наряду с основной должностью редактора. Делать этого я не любила – надо было звонить в чужие квартиры, стоять в дверях, извиняться, вручать сценарии, отказываться от чая и следовать дальше, оставляя мокрые следы в подъездах под косыми взглядами консьержек. Мне тогда казалось, что это меня унижает. Может, потому и была мрачной.
– А вот этого не надо, – забирая у меня тяжелую сумку, сказал Михаил Давыдович. – Плохого настроения не надо. Не имеете права.
Я относилась к нему с почтением, смотрела снизу вверх. Но тут возмутилась.
– Почему это не имею права? Что, теперь и на настроение запреты?
– Потому что молодая. Потому что идет снег. Потому что на самом деле всё у вас хорошо. И разносить сценарии вовсе не унизительно. Такая же работа, как все остальные. Можете мне поверить, я всякие работы перевидал.
Я удивленно подняла на него глаза. Ну откуда он знает? Как догадался? Я никак не могла привыкнуть к этой его особенности – читать чужие мысли. От его внимательного взора ничто не ускользало. Вроде бы занят своими думами, погружен в себя, рассеян, а всё видит, примечает, понимает. И легко пошутит или бросит вскользь замечание, а ты потом его долго перевариваешь, ворочаешь внутри себя, споришь или, чаще, соглашаешься, а еще чаще что-то открываешь для себя.
Вот и в тот раз мы довольно долго прохаживались по улице и говорили, говорили. Сейчас уже не припомнить, о чем. Памятно только, что настроение мое круто изменилось, глаза открылись, и я увидела всё сразу – и эту заснеженную улицу с бесшумно пролетающими машинами, и прохожих, спешащих по своим делам, и низко нависшее белесое небо, и прекрасного человека, от которого исходило тепло, спокойствие и ироническая уверенность.
В дни худсоветов он приходил загодя и усаживался в свободное кресло, чаще всего под нашим импровизированным «баром», как мы это называли, а на самом деле просто закрытой полкой, где стояли кофеварка и чашки, а на откидной крышке красовалась наша забавная радость – подписи многих знаменитых людей, сделанные размашистыми разноцветными фломастерами. (Где теперь эта веселая доска из древесно-стружечной плиты? Исчезла в бездонных недрах «Мосфильма» после нашей ликвидации. А жаль – там были, например, уникальные в наших широтах автографы Раджи Капура и Наргис. И еще какие-то подписи мировых знаменитостей.)
– Чай, кофе? – светски спрашивал кто-нибудь из нас, дежурный по кофеварке.
Но Михаилу Давыдовичу не хотелось ни чая, ни кофе. Ему хотелось общения. Его он ценил дороже всего.
Однажды мы спорили с ним о споре.
– Ваше поколение не умеет и не любит спорить, – утверждал Вольпин.
Я пожимала плечами:
– А что тут любить? Всё равно каждый остается при своем мнении. Только воздух сотрясать.
– Как ты не понимаешь! – заводился он. – Самое ценное в споре не победа, а возможность высказать, а иногда и попутно выработать, отшлифовать свою точку зрения и оценить позицию другого. Это же захватывающе интересно. Это же открытие духовной глубины и познание иной личности. Общение!
