Когда-то раз я написала о своей работе так.
МОЙ АВТОР (Монолог редактора)
Вот сидим мы друг против друга в вечном, неистребимом единении. Я смотрю на него с нежностью и раздражением. Мой закадычный враг, мой заклятый друг. Обольстительный и коварный. Одинаково обещающий радости и неприятности.
Что скрывается на этот раз за его загадочной загадочностью?
Что таится в его потертом дипломате?
Готовый сценарий или заявление о пролонгации?
У вас товар, у нас купец.
Пока он улыбается и справляется о здоровье, не скупясь на медицинские советы, я должна, как шахматист перед очередным туром или Наполеон перед Ватерлоо, просчитать возможные варианты. Если новая заявка, то как отклонить. Если сценарий, то кому направить на консультацию. Если просьба о пролонгации – проблем нет: решительный отказ с взысканием аванса.
Ты ждешь, когда он перейдет к делу, а он всё про искусство, про искусство. И ты, как бы ни была опытна и хитра, на какой-то момент потеряешь бдительность, благодушно расположишься в кресле, и не успеешь оглянуться, как заявку ты приняла, пролонгацию подписала, а сценарий уже лежит у тебя на столе, и ты его почему-то поглаживаешь.
Ты уже побеждена, но это только начало. Нет таких крепостей, которые не взяли бы сценаристы.
Твой дом для них не крепость. Для тебя тоже. Только успеешь надеть тапочки, поставить сковородку на плиту, отвесить подзатыльник сыну или дочке и приступить к исполнению домашних обязанностей, считающихся отдыхом после трудового дня, как раздается звонок телефона. Вкрадчивый голос предупредительно спрашивает: «Вы не очень заняты?» – «Не очень», – с тоской отвечаешь ты. – «Я отниму у вас буквально две минуты».
Масло шипит и перегорает на сковородке. Радостные дети понимают, что на сегодня с воспитанием покончено, а спать можно ложиться, когда захочешь.
Хмурый муж, наоборот, укладывается спать. А ты всё внимаешь бессмертным строкам или рассуждениям о судьбе героев и внезапных поворотах сюжета.
А видели ли вы когда-нибудь редакторский стол? О, вы не видели редакторского стола!
Если смотреть на него сторонним взглядом, то сразу вспоминается великий Чехов, который всё знал о жизни: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю».
Сколько они пишут! Ах, сколько они пишут, эти невозможные сценаристы, именуемые в дальнейшем «авторы»!
И всё же, и всё же! Начинается новый день, открывается дверь, и опять входит ОН – мой коварный, мой плодовитый, мой многократно пролонгированный, мой всегда пишущий не то, что требуется, мой ненаглядный, мой обожаемый автор.
И куда я без него? И куда он без меня?
Я встаю ему навстречу. Сердце моё радостно стучит, и я говорю ему:
– Здравствуй!
57
Я вполне была довольна своей работой, но все-таки мечтала писать сама, и не то чтобы прославиться, на это я не рассчитывала, а хотя бы стать приличным сценаристом и, может быть, писателем. Всё время думалось, что главное в жизни проходит где-то рядом, что какие-то существенные движения души и ума остаются невостребованными. И я сочиняла потихоньку рассказы, даже начала небольшую повесть, но так ее и не закончила. (Я никогда не хотела быть режиссером. Чудовищное напряжение, постоянная отдача, необходимость подчинять себе других. По секрету сказать, они мне все кажутся немного умалишенными. Зачем мне это? Другое дело – лист бумаги или теперь экран компьютера. Это своего рода волшебство, в котором ты никого не угнетаешь и ни с кем не взаимодействуешь. Ты и он – чистый лист, который выжидательно на тебя смотрит.)
Однажды я разговорилась с Сашей Хмеликом и в очередной раз пожаловалась на судьбу, которая сложилась не так, как я хотела.
Он хмуро поглядел на меня и неожиданно жестко сказал: «Что ты всё ноешь и ноешь. Возьми и напиши сценарий!»
– Как? – обиженно ахнула я. – Ты же знаешь мои обстоятельства.
– У всех обстоятельства. Есть что сказать – пиши. А нет – сиди и помалкивай.
Я была обескуражена и задета. Даже рассердилась на него за непонимание и резкость. Но через несколько дней Хмелик вызвал меня в свой кабинет и сказал:
– Мы задумали сделать фильм по морским рассказам Бориса Житкова. Режиссеры – Сахаров и Светлов. Будешь писать?
– Буду! – не задумываясь бухнула я. Житков мне нравился в далеком детстве. С тех пор не перечитывала. Но самолюбие не позволило отказаться.
Я довольно быстро написала сценарий из нескольких новелл, предварительно согласовав их с режиссерами. В объединении сценарий понравился, режиссеры тоже не возражали. Всё складывалось как нельзя лучше. Хмелик хмыкнул: «Ну вот видишь. А то на судьбу валила».
И вдруг меня вызвал тогдашний главный редактор студии Рекемчук, довольно известный писатель, неглупый и приятный человек. На столе у него лежал мой сценарий.
– Что это такое? – спросил он, ткнув в него пальцем.
– Сценарий, – тупо сказала я, похолодев.
– Как можно позволять себе писать сценарии в объединении, где вы работаете редактором? Это же неприлично. Я себе не позволяю писать для «Мосфильма». Заберите и больше никому не показывайте.
Я забрала. Вышла в коридор и расплакалась.
Хмелик пробовал протестовать, ходил к Рекемчуку, но тот был неумолим: «Одной разрешишь, все начнут писать». Замечу в скобках, что потом так и было. После ухода Рекемчука спустя некоторое время многие стали писать сценарии в свои объединения. И никого это уже не волновало.
Сценарии к фильму «Морские рассказы» написали сами режиссеры, выбрав другие новеллы, благо их там было достаточно. Фильм получился очень неплохой, хотя теперь, вероятно, прочно забыт.
Эта история имела удивительное продолжение. Когда фильм был закончен и принят, режиссеры (они же сценаристы) получили постановочные и потиражные. Потиражные платили за сценарий.
Как-то раз мы собрались идти обедать в наш так называемый творческий буфет. Я полезла в стол за кошельком, взяла его и вдруг почувствовала, что он какой-то странно тяжелый. Открыла и обомлела. В кошельке лежали огромные деньги, каких я никогда в руках не держала.
– Катя, что это? – испуганным голосом спросила я свою соседку по редакторской комнате Катю Лебедеву.
Она подошла, посмотрела и хмыкнула:
– Не знаю. Тут за вашим столом, когда вас не было, всё Сандрик Светлов вертелся. Наверное, он положил.
Я сразу всё поняла и побежала искать Сандрика. Вообще-то его звали Александр Михайлович – сын знаменитого в наши времена поэта Михаила Светлова, – а поскольку мать у него была грузинка Родам Амирэджиби, его с детства все звали Сандриком.
Я нашла его на одном из этажей и сразу напустилась:
– Что это такое? Вы же снимали по своему сценарию, а не по тому, что я когда-то писала. Заберите немедленно!
