Тогда Солдатенко, которого мы между собой звали просто Солдат, выложил последний аргумент. Он сказал, что, если я не соглашусь, пришлют человека из Комитета, а это означает, что объединение, где нам так хорошо и радостно работалось, практически закончит существование в том качестве, в котором мы его любили.
И тут я дрогнула. Я поняла, что на мои плечи ложится огромная ответственность и я не смогу себе простить отказа. Сказала, что еще подумаю и утром дам ответ.
Я проплакала всю ночь, думая о непосильном бремени, которое на себя беру. А утром дала согласие.
Так в очередной раз изменилась моя судьба. Теперь уже до конца рабочих дней. Изменилась помимо моего желания, как бы свыше.
Я не испытывала никакой радости, даже радости самолюбия. Только тяжесть и страх.
Это случилось в мае 1972 года.
60
Каким я была руководителем объединения, не мне судить. Во всяком случае, старалась изо всех сил. Ничего не понимала в финансах и мало что в производстве. Николай Трофимович Сизов, тогдашний директор «Мосфильма», прикрепил ко мне экономиста, чтобы помогал, и отдал распоряжение, чтобы меня в кабинет директора пускали без доклада и очереди.
Что такое Сизов, расскажу в одной сцене.
Митта готовился снимать совместно с японцами картину «Москва, любовь моя». Японцы приехали в Москву для предварительных переговоров. Собрались у Николая Трофимовича. Обсуждался проект договора, подготовленный нами. Встал молодой, стройный и в отличие от остальных довольно высокий японец – продюсер. Я тогда еще смутно представляла, что такое продюсер. Он произнес (через переводчика, конечно) длинную и жесткую речь, диктуя свои условия, резко отличавшиеся от наших. Высказался и сел. Наступила тишина.
Сизов довольно долго молчал, потом поднял свой тяжелый взгляд. Обвел всех глазами и остановил взор на своем помощнике. «Так, – сказал он, не повышая голоса. – Немедленно едешь на аэродром и покупаешь им всем билеты на ближайший самолет. Переговоры закончены». Переводчик перевёл. Продюсер побледнел. Потом вскочил и начал что-то лепетать. Японцы приняли все условия советской стороны.
Солдатенко улетел в Японию со съемочной группой Митты и совершил там некий административный проступок, злоупотребил свободой. Сизов был в гневе. Вернувшись, Солдатенко попал в больницу. Однажды позвонил мне оттуда, попросил приехать. Я приехала. Мы ходили по двору, он расспрашивал о делах, рассказывал о Японии, а потом вручил мне письмо и попросил передать Сизову.
На следующий день я пошла к Николаю Трофимовичу. Вошла (без доклада) к нему в кабинет и положила на стол письмо. «Это вам просил передать Солдатенко». Сизов схватил письмо, швырнул его в угол и заорал на меня: «Зачем ты к нему ездила, зачем привезла мне это? Слышать о нем не хочу!»
Прошло много лет. Наступили другие времена. Я давно уже не работала на «Мосфильме». Сизова сняли с должности директора. Я по каким-то своим делам приехала в Дом ветеранов кино в Матвеевском. Пришла в столовую и вдруг увидела Николая Трофимовича. Он был неузнаваем. Очень состарившийся, согнутый, плохо и небрежно одетый – брюки сползли, мотня качалась в районе колен. Я поздоровалась. Он посмотрел на меня мутным взором и не ответил. «Он никого не узнаёт, – сказали мне. – Сломался».
Я была потрясена. Такой сильный, жесткий человек, и так его раздавило.
Но возвращаюсь к своей истории.
Солдатенко уволили. А «Юность» вскоре расформировали.
Меня назначили главным редактором во Второе объединение, бывшее Пырьевское, которым теперь руководил Лев Оскарович Арнштам.
61
Это была совершенно другая компания. Ни той открытости, что была в нашей «Юности», ни безалаберности, помноженной на энтузиазм, ни свободы высказываний, ни горячих, хотя зачастую и бесполезных споров. Всё достойно, чинно, разумно. И чуть скучно.
Лев Оскарович – очень приятный, интеллигентный человек. В свое время окончил Ленинградскую консерваторию по классу фортепьяно. Заведовал музыкальной частью театра Мейерхольда. В кино начинал как звукорежиссер. Поставил несколько известных фильмов, в том числе знаменитую «Зою» – о Зое Космодемьянской, с Галиной Водяницкой в главной роли. За эту картину Арнштам получил Сталинскую премию и Водяницкую в жены.
В их дружной и милой семье я любила бывать. Казалось, прикасаешься к иной жизни, не такой судорожной, как моя. Какое-то внутреннее спокойствие, доброжелательность, культура отношений.
Но работать с ним было мне непросто. У нас нередко расходились мнения. А главное, он, как и многие другие, прошедшие через страшные сталинские годы, был в чем-то человеком надломленным и компромиссным. Говорил много и обтекаемо. Часто уклончиво. Любил, чтобы за него решения принимали другие – что называется, большинством голосов.
Никогда не забуду (и не прощу себе), как на каком-то большом студийном собрании он выступал долго и обстоятельно и ничего не сказал важного и интересного. Закончив, сел рядом со мной и довольно спросил: «Ну, как?» И я резко ответила: «Пустая трата времени и слов. Я ничего не запомнила». Он сник, как будто силы оставили, погрустнел и ушел в себя. Зачем я это сказала очень пожилому, по тогдашним моим меркам, человеку? Он уже не мог стать другим. Да и какое право я имела, сама ничего значительного не сделавшая в жизни?
Я проработала во Втором объединении меньше года.
Из всего, что там было, запомнилось только одно.
Ко мне зашел Сергей Соловьев, тогда еще молодой режиссер, впрочем, уже поставивший несколько короткометражных и два полнометражных фильма. Лев Оскарович его любил и гордился им. Мне он тоже был очень интересен.
Сергей положил на стол объемистую рукопись и как-то не очень уверенно или, скорее, не очень настойчиво сказал: «Тут один мой приятель написал повесть. Мне кажется, по ней можно сделать фильм. Почитайте». Я вздохнула – стол был завален такими рукописями. На работе я читать почти не успевала. Взяла домой.
Дома, как всегда, хозяйственные дела, потом нужно проверить уроки у детей, хоть немного пообщаться с мужем. Я открыла рукопись, когда уже легла в постель. Думала прочесть несколько страниц, чтобы составить первое представление, на большее не рассчитывала. Начала читать – и не могла оторваться. Повесть называлась «Сто дней после детства».
Читала до самого утра, днем позвонила Соловьеву и сказала, что, по-моему, надо немедленно садиться писать сценарий. «Правда?» – обрадовался он.
Вскоре он познакомил меня с автором – совсем молодым и никому не известным человеком, Александром Александровым, которому я позже посоветовала пойти на Высшие курсы сценаристов и режиссеров, он их окончил и стал очень известным кинодраматургом, а две картины снял как режиссер.
Мы потом еще работали с ним несколько раз – в частности, на любимом мной фильме «Деревня Утка», сценарий которого Саша написал на курсах. Не помню, была ли это учебная работа или диплом. Зато хорошо помню, как, прочтя первый вариант, который мне понравился, я все-таки сказала ему, что сценарий какой-то незавершенный. Там действие происходило только в деревне. Мне показалось, нужно добавить город. Саша сначала спорил, потом замолчал и задумался. А через какое-то время принес уже тот сценарий, из которого потом возник фильм, снятый режиссером Б. Бунеевым, – прелестная, ни на что не похожая сказка о дружбе современной городской девочки и домового, которого потрясающе сыграл Ролан Быков.
