Саша был очень талантливым человеком, но впоследствии (тогда наши пути уже разошлись) с ним произошла странная трансформация. Первые его работы – очень нежные, добрые, чуть грустноватые. А последние – довольно жесткие, я бы даже сказала – саркастические. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. Проверить не могу: посмотреть или хотя бы прочитать сценарии негде.
Он, к сожалению, рано ушел из жизни.
И еще одно воспоминание тех времен. Крохотная, почти незначительная сценка, но почему-то запомнилась.
Я не была знакома с Василием Шукшиным. Наши пути не пересекались. Я очень любила и его прозу, и фильмы. Однажды ко мне в кабинет постучали. «Войдите». Вошел Василий Макарович с какой-то бумажкой в руке и направился к моему столу, по дороге стащив с головы кепку. Протянул бумажку. Это был счет на оплату за съемки. Я просмотрела его и с недоумением спросила: «А я при чём?» Шукшин сказал: «Тут написан номер вашей комнаты». Я вгляделась: «Так это же другой корпус». – «Ой, извините, извините». И стал пятиться, кланяясь, прижимая кепку к груди. Меня почему-то поразил этот его уход. Как будто передо мной провинциал, попавший в столицу и чувствующий себя очень неуверенно. Он – знаменитый, даже прославленный. Как это, наверное, глубоко сидит в нашем сознании – приниженность, чувство бесправности. Я тоже не раз ловила себя на том, что, оказавшись в каком-нибудь госучреждении, даже в домоуправлении по личным делам, начинаю говорить просительно, как-то жалко и фальшиво.
62
1974 год был для меня трагическим.
28 января умерла мама. У нее был рак. Это обнаружилось в сентябре. Мне удалось достать ей и тете Эмме путевку в Дом творчества «Репино». Ехали они радостно, предвкушая отдых на берегу Финского залива в довольно комфортных по тому времени условиях. Правда, мама уже плохо себя чувствовала, жаловалась на дурноту и боли в желудке. Но очень надеялась, что отдых поможет.
Но там ей стало значительно хуже. Почти не могла есть – после каждой еды рвало, и боли всё усиливались.
Они пробыли в «Репино» дней десять и вернулись задолго до окончания срока путевок.
В Москве мы сразу показали ее знакомому врачу Борису Риману: он был почти приемным сыном тети Эммы – другом ее погибшего сына Льва. На рентгене обнаружили опухоль, про которую Борис сказал, что она уже не подлежит операции.
Боли были очень сильные. Я приходила к маме. Она почти всё время сидела, лежать было еще труднее. Сидела с закрытыми глазами, не разрешая себе стонать. Медсестра из поликлиники делала уколы два раза в день. Ненадолго становилось легче, и мама засыпала. Мы скрывали от нее диагноз, но она, конечно, догадывалась. Хотя и не говорила нам.
Потом я забрала ее к себе на Красносельскую, где жила с мужем Андреем, детьми и свекровью. Пыталась лечить, связавшись с некой знахаркой, – говорили, она творит чудеса. Чуда не случилось.
Сима Лунгин помог устроить маму в больницу. Там ее держали на очень сильных обезболивающих. Она почти всё время была в забытьи. Я дежурила около нее каждый день с утра до вечера, пока не выпроваживали.
В один из последних дней я сидела около нее (она лежала в двухместной палате с такой же умирающей). Вдруг мама приоткрыла глаза и с трудом, продираясь через наркотическое полусознание, спросила меня: «Когда?» – «Что когда, мама?» – «Когда тебе ехать?»
Я не сразу поняла, о чём она спрашивает. Потом осенило: несколько месяцев тому назад мне предложили поехать во Францию на международную конференцию по детскому кино. О Франции я тихо мечтала с юных лет, начитавшись Хемингуэя, Эренбурга и многих других. Оформила все нужные документы, но последнее время не думала о поездке. Не могла же я оставить маму. «Десятого февраля», – машинально ответила я. «Успею», – прошептала мама. Это были последние слова, которые я от нее слышала. С этим она ушла – со всегдашней заботой обо мне. Умерла через день, ночью. И меня не было около нее.
Во Францию я поехала. Нас было двое от Советского Союза, я и киновед Кира Парамонова. Она не раз бывала во Франции и в отличие от меня знала французский. Так что я сопровождала ее, присутствовала на заседаниях, но по большей части ничего не понимала. Переводчика не полагалось, Парамоновой было некогда, да, наверное, и не хотелось переводить. В свободные часы она общалась со знакомыми, занималась своими делами, а мне говорила небрежно: «Погуляйте по Парижу».
И я гуляла.
Наверное, это меня спасло от угнетенности и потерянности, которые наступили после маминой смерти.
Сиротство бывает не только в детстве. Мы были очень близки. Мамина любовь и постоянная забота обо мне, моя любовь и преданность ей – с этим я жила много лет. Правда, последние годы мы несколько отдалились друг от друга по моей вине. У меня очень непросто складывалась семейная жизнь, и я не хотела тревожить маму. Многое не рассказывала, скрывала, она это чувствовала и огорчалась. Однажды грустно сказала: «Мне теперь Дина (двоюродная сестра) ближе, чем ты».
До сих пор не могу себе этого простить.
Мама всю жизнь носила волосы расчесанными на прямой пробор, что придавало ее облику выражение строгое и лаконичное. Однажды, уже в старости, она поехала в Нальчик повидаться с подругами молодости. Когда вернулась, я встречала ее на вокзале. Из вагона появилась какая-то незнакомая женщина со жгуче-черными крашенными волосами, обезображенными мелкой перманентной завивкой.
– Мама! – в ужасе закричала я. – Что ты с собой сделала?
До сих пор помню, как растерянно и виновато она посмотрела на меня. Видимо, подруги убедили ее, что так она выглядит моложе и лучше. А я грубо и бестактно уничтожила иллюзию. Сердце болит, когда вспоминаю. Сколько в ней было тогда незащищенности и надежды. Больше мама никогда не красилась и не завивалась. В последние годы к ней вернулась ее детская неловкость. Мы называли ее шутя «танк» – она всё сметала на своем пути.
В этом же году летом умерла моя свекровь. Муж впал в глубокую депрессию, которая у него всегда выражалась в одном – заливал печаль водкой. И сделать я ничего не могла. Только горевать и ссориться.
Дети были в самом сложном подростковом возрасте – одному пятнадцать, другой почти тринадцать. Работа отвлекала, но не спасала. Трудное было время. Но тут произошло непредвиденное.
Вдруг позвонили из ЦК партии, кто именно, совершенно не помню, и попросили прийти. Я, конечно, испугалась, вернее, встревожилась. Никогда ничего хорошего оттуда не ждала. Единственное удовольствие было заглянуть в их буфет. Кормили хорошо и очень дешево. Поэтому пришла чуть раньше, пообедала и, собравшись с силами, отправилась на прием.
Встретили меня очень приветливо, расспрашивали, как идут дела в объединении, а потом предложили перейти на киностудию детских и юношеских фильмов имени Горького. «Почему?» – удивленно спросила я. Мне объяснили, что у меня большой опыт работы в детском кино, а на студии создано специальное объединение именно детских фильмов. Художественный руководитель Юрий Павлович Егоров, директор Михаил Александрович Литвак. А главного редактора пока нет.
