Никогда ни одной жалобы – ни от него, ни от нее. Никогда. В эти короткие минуты, когда я была рядом, он если не дремал, то даже расспрашивал меня о работе или что-нибудь слабым голосом рассказывал. Делал всё что мог, чтобы мне не было тягостно.
Когда впал в кому, пришли друзья. Кто это был, сейчас уже плохо помню. Точно знаю, что был Даня Данин. Возможно, еще присутствовал Боря Жутовский. Он вообще очень помогал – возил к врачам, в больницу.
Мы тихо стояли в дверях кабинета. Татьяна Александровна сидела на низенькой табуретке рядом и всё время держала Сергея Александровича за руку.
В последнюю минуту он как-то вскинулся, захрипел – и замолк навеки. Татьяна Александровна приникла к нему, потом подняла голову и сказала: оставьте нас вдвоём.
Мы пошли на кухню, молча сидели там. Потом, спустя некоторое время (вскоре или нет, не могу сказать), она направилась в свою комнату и, проходя, бросила: «Всё».
На его похоронах было очень много людей. Его уважали и любили. Говорили какие-то слова, печальные, трогательные и значительные.
Татьяна Александровна не плакала. Молча стояла у гроба.
Похоронили Ермолинского на Ново-Алексеевском кладбище, сразу за храмом – в могиле, где много лет назад был захоронен Александр Федорович Луговской. Теперь там лежит и Татьяна Александровна.
После смерти Ермолинского ей пришлось очень трудно. Сергей Александрович оставил ей немало денег, но они вскоре совсем обесценились, а пенсия у нее была небольшая. Ведь со времени их соединения году в 57-м она не работала. Правда, это обесценивание случилось не сразу. Первые несколько лет она еще пыталась жить интенсивной жизнью – выходила, общалась с людьми, даже один раз провела почти месяц в Переделкино, в Доме творчества, где они каждое лето в последние годы подолгу жили с Сергеем Александровичем. Всегда в одном и том же домике, недалеко от главного корпуса, – две комнаты на первом этаже. Сейчас домик, по-видимому, продали или сдали в аренду. Там помещается какая-то фирма или просто живет «новый русский».
Когда Татьяна Александровна приехала в Переделкино уже одна, она предпочла главный корпус. Я ее понимаю – жить в комнатах, где прошло столько счастливых дней, было бы невыносимо.
Потом случилось несчастье. У себя дома она потянулась поправить занавеску, поскользнулась, потеряла равновесие и сломала ногу. Вернее, шейку бедра, что еще страшнее. Долго лежала в больнице с закованной в гипс ногой, задранной высоко вверх. Сначала в общей палате на много человек. Потом я случайно узнала, что отделением заведует сын Бориса Римана. Связалась с Борей, и Татьяну Александровну перевели в палату на двоих, что по тем временам было роскошью.
Боли поначалу были очень сильные. Но она всё мужественно сносила, не ныла, не проклинала судьбу. Месяца два, не меньше, отлежала в больнице. Потом ее выписали. Она передвигалась на костылях – сначала высоких, потом небольших, по локоть. Эти последние долго хранились у меня, пока я их не отдала кому-то, кто нуждался.
Тогда еще у нее были деньги, наняли приходящую домработницу. Казалось, всё устроилось, наладилось.
Но когда я прочитала ее дневниковые записи тех лет, то поняла, как трудно и одиноко она жила, хотя к ней, особенно в первые годы, приходило немало друзей их дома. Потом круг этот стал редеть. Люди умирали один за другим. Мир для нее пустел. Как я сейчас ее понимаю!
Много народу собиралось 18 февраля – в день смерти Сергея Александровича, который свято отмечался до самой ее смерти. Да и потом, до сих пор я стараюсь собрать тех, кто остался. Осталось человека три-четыре, не больше.
Она много читала, записывала в тетрадях и на листочках отдельные мысли.
Нам с Натальей Громовой удалось большую часть этих записей собрать, прочитать и опубликовать. Как же она была талантлива, не стандартна. Я тоже сейчас кое-что записываю, но ей в подметки не гожусь.
Приведу только одну, поразившую меня короткую запись. «Прощать нужно молча». Казалось бы, ничего особенного, но как точно сказано. Сколько мы тратим сил и слов на выяснения отношений. «Прощать нужно молча»! Как редко мы этого придерживаемся. Она, кстати, тоже. Но она для себя это и написала.
Наступил 1994 год. Мы встречали его вдвоем с Татьяной Александровной. Дети мои разбежались по своим компаниям. Мамы давно не было в живых. Да и не могла я ее оставить одну. Она уже очень плохо себя чувствовала. Она мне сказала как бы между прочим: «Я умру в этом году. Умру в тот день, когда со дня Сережиной смерти исполнится 10 лет». Я внутренне невесело усмехнулась – предсказательница!
Денег у нее уже не было, только маленькая пенсия. Мы с сестрой Машей в тайне от нее скинулись и наняли медсестру, очень милую и добросовестную женщину, – она потом работала в хосписе у Веры Миллионщиковой, которая нам ее и порекомендовала.
Днем женщина дежурила у постели – умывала, кормила, давала лекарства. Вечером и ночью сменяла ее я.
Однажды, это было, кажется, 9 января, да, точно, девятого, эта милая и очень опытная женщина уходя сказала мне: «Сегодня она скорее всего умрет. Не мешайте ей. А то потом будет очень мучиться». Я похолодела, мне стало очень страшно.
Вскоре Татьяна Александровна впала в забытье. И тут мои нервы не выдержали. Я позвонила своей подруге Маше Хржановской. Она тут же взяла такси и примчалась вместе с сыном Илюшей, который был крестником Сергея Александровича. Они вызвали «скорую». На пороге появился огромного роста хмуроватый врач. Мы провели его в комнату. Он громко распоряжался, не испытывая никакого почтения к трагическому моменту умирания. Татьяне Александровне сделали укол. Внезапно она открыла глаза, обвела взглядом комнату, задержала его на докторе и отчетливо спросила: «Кто этот человек с таким неприятным лицом и голосом?»
Мне помнится, что он обиделся, сказал: «Нам здесь больше делать нечего», и они отбыли, а мы остались.
Татьяна Александровна вскоре спокойно заснула. Маша с Илюшей тоже уехали.
Медсестра из хосписа оказалась права. Татьяна Александровна очень мучилась последние полтора месяца. Наверное, не надо было нам мешать природе делать своё дело. Впрочем, кто знает?
Приближалось 18 февраля – десять лет со дня смерти Сергея Александровича. Татьяна Александровна очень волновалась – придут ли люди, заставляла меня всем звонить. Накануне, 17-го, совсем меня замучила. Была уже глубокая ночь, а она каждые пять минут звала меня. Я была простужена, ходила с температурой. Наконец я не выдержала и довольно резко сказала: «Дайте мне передохнуть. Я с ног падаю». Она замолчала. Я легла, но мне не спалось.
Через некоторое время встала, подошла к ней. Окликнула. Она не ответила. Я решила, что она спит. Наступил следующий день, суббота. Медсестра по субботам не работала. Я встала, приготовила завтрак, пошла будить Татьяну Александровну. Она не откликалась. Лежала без сознания.
Я позвонила сестре: «Может, отменить гостей?» Она резонно возразила: «Вдруг она очнется – она же нам никогда этого не простит». Вскоре сестра приехала. Мы приготовили, что смогли, к вечеру. Много раз пытались разбудить Татьяну Александровну – ощущение было, что она спит, – но она не приходила в себя.
