Я отказалась. Мне было любопытно, чем кончится путешествие. Притворилась спящей, а сама через приспущенные веки наблюдала за нашими новыми пассажирами. Больше всех меня заинтересовала группа пожилых женщин, вероятно, ровесниц Вачнадзе, хорошо знавших ее. Меня поразили их лица, их манера держаться, их стать и стройность. Ни про одну из них нельзя было сказать «бывшая красавица». А только просто: красавица.
Женщины оживленно общались. Ни в ком не чувствовалось усталости, уныния, отрешенности. Говорили по-грузински, я, естественно, ничего не понимала – но иногда вдруг переходили на русский. Я тихонько спросила своего приятеля Мераба Саралидзе, почему вдруг между собой и на русском? Ответ его меня удивил и позабавил. Мераб объяснил мне, что для грузинской интеллигенции русский, как когда-то в России французский: почти родной. И есть мысли и понятия, которые легче выразить таким образом. «Посмотри у Толстого», – улыбаясь, сказал он мне.
Так мы ехали – ползли через ночную, а потом уже рассветную Грузию. Мимо виноградников, полей, уснувших домов. И то же высокое небо поднималось над нами, манило и странно утешало своей бесконечностью.
А потом звезды побледнели. Голоса и смех затихли. И наш сонный ковчег вплыл в безмолвные улочки какого-то маленького городка, где нас уже поджидал сменный автобус, чтобы мчать дальше в обычный и привычный непокой большого города, где не будет ни этой тишины, ни этого неба, ни этого почти необъяснимого единения человеческих душ.
Не знаю, была ли я когда-нибудь так бескорыстно счастлива, как в эту памятную ночь.
Людмила Голубкина
Я медленно открыла эту дверь
(повесть)
«Мне приснился сон. Я очень редко помню свои сны, иногда какие-то детали. Иногда ощущения. А тут всё так отчетливо. Проснулась – вся подушка мокрая. Мне приснилось, что я умерла и оказалась на том свете. И знаете, там очень неплохо. „Тот свет“ – это поезд с удобными вагонами: мягкие сиденья, уютно. По два человека в купе. Поезд идет, мягко постукивая. Останавливается, забирает новых людей и опять идет. В купе со мной молодая женщина, очень красивая. Может быть, итальянка. Зовут Паола. Но она не мертвая, как я. Она там работает. У нее редкая специальность, она занимается с глухонемыми детьми. Один раз она взяла меня с собой, в такой большой вагон, скамейки вдоль стен, а посередине пусто. И лежат всякие игрушки – мячи, кубики, все очень яркие. И дети играют. Очень тихо, потому что все дети немые. Это очень страшно. А она среди них ходит, ласковая, внимательная. А потом мы опять с ней в купе. И я, понимаете, погибаю от тоски. Я не знаю, сколько лет прошло. Я не знаю, что на земле, как мои дети. Женился ли наконец Володя? Как Галя живет, как ее ребятишки? И я умоляю эту женщину, Паолу, когда она выйдет, а она время от времени возвращается туда, в настоящую жизнь, я умоляю ее позвонить и узнать, что с ними, как они. А она мне говорит, что не может, что она дала подписку ничего из того света на этот не переносить и не рассказывать, и наоборот. А то она потеряет работу. Но я ее упрашиваю, я плачу. У меня такая тоска, что просто не могу. Я ей говорю: „Зачем вам здесь жить, оставайтесь там, пока живы. Вы молодая, красивая, зачем вам это?“ А она говорит, что ей здесь нравится, здесь спокойно и всегда одно и то же, если бы можно, она бы здесь навсегда осталась, но там мать, сестры, им нужно помогать. А я говорю: „Вот видите, вы о них знаете, а я ничего о своих детях не знаю. Помогите мне“. Она молчит. А потом ей нужно выходить, я стою у окна, молча плачу и на нее смотрю. Все заходят, она одна вышла. Остановилась на платформе, взглянула на меня, и я по ее глазам поняла – узна́ет. И проснулась. Очень тяжело было…»
Пожилая женщина, лет шестидесяти, пожалуй, даже еще красивая, но какая-то очень усталая, поникшая, рассказывала мне это на балконе двухместного номера пансионата, где мы с ней, сидя в плетеных креслах, грелись в лучах последнего неяркого осеннего солнца.
Сезон уже закончился, народу в пансионате было совсем мало, всё какие-то случайные люди, и я несказанно обрадовалась, когда ее поселили в мой номер. Могли ведь и удружить какой-нибудь шумной теткой, из тех, что любят компании и общения. А моя Ася Сергеевна оказалась женщиной очень тихой, деликатной и малоразговорчивой.
Я приехала сюда отдохнуть от суетливой своей жизни. Мне хотелось молчать, слушать море, читать книги и ни о чём не думать.
Мы с ней жили замечательно. Когда я просыпалась утром, ее уже не было. Она ухитрялась вставать так тихо и незаметно, что я ни разу не проснулась. За завтраком мы здоровались. За обедом я иногда подходила к ней, спрашивала о ее здоровье. После ужина мы обычно гуляли вместе. За всю прогулку мы обменивались несколькими словами, не больше.
Я знала, что она работает смотрительницей зала в московском музее, что путевка у нее соцстраховская – со скидкой, потому и попала не в сезон, да и хотела так. Юг летом не для нее. Давно никуда не ездила, а тут товарищи уговорили, и путевка была горящая. Она рада, что приехала, море действует успокаивающе.
Мне тоже было хорошо, как давно уже не бывало. Тихая поздняя южная осень, одиночество, отовсюду слышно нешумное море, солнце, которое воспринималось как подарок, – всё это убаюкивало, притупляло, растворяло, заставляло забыться. Я жила почти как растение – кротко и отдельно. Мне легко спалось и сладко дремалось на нагретых солнцем камнях. Книжка выскальзывала из рук, глаза закрывались, мир сужался и наплывал, обступая тихими звуками. Потом звуки удалялись, и приходило счастье полусна. Только через прикрытые веки какое-то время пробивался алый свет, затем и он угасал.
Как проводила свои дни моя соседка, я не спрашивала. Наверное, тоже бродила у моря или сидела в парке с книгой в руках. Читала она много, я видела это по всё меняющимся томикам у нее на тумбочке. В пансионате была на редкость хорошая библиотека, да и в городской нам охотно давали книги под залог.
Она говорила, что одинока. Поэтому я очень удивилась, когда она рассказала мне свой сон. В этот день я вообще ее не узнавала. Утром она уронила вазу с цветами, отчего я проснулась, хотя было еще рано. Она тысячу раз извинилась, но уходить, как обычно, не стала. Сидела на кровати, растерянно сложив руки, и смотрела в окно. А после завтрака подошла ко мне и сказала, что обещают шторм и ветер и, может быть, мы никуда не пойдем, а посидим на нашем балконе – он выходил на горы и был закрыт со всех сторон. Я тоже слышала про шторм, поэтому думала пойти не на море, а в рощу. Но отказать ей постеснялась, и мы остались. Сидели на балконе, читали, и вдруг она, отложив книгу, достала папиросы – я даже не знала, что она курит, – и заговорила своим низким, очень красивым, сейчас слегка подрагивающим голосом.
Когда она окончила свой рассказ про сон, я попросила у нее папиросу, хотя дала себе слово на отдыхе не курить, и осторожно спросила, боясь спугнуть ее откровенность:
– А где ваши дети? Вы мне никогда о них не рассказывали.
Она помолчала, вздохнула и сказала нерешительно:
– Ну, всё равно. Я чувствую, что должна рассказать, иначе мне не освободиться. Вы уж простите, что я вас нагружаю. Я вижу, у вас своих горестей хватает, но вы знаете, этот сон меня настолько выбил из колеи, что я не могу сегодня быть одна. Вы уж меня простите.
