– Однажды просыпаюсь среди ночи на сеновале, где в углу на оставшемся с зимы прошлогоднем сене постелено нам четверым. Под головой у меня рука Игоря, родная, теплая рука. Мы всегда так спим – обнявшись. Поначалу я боялась, что рука у него будет затекать, просыпалась, тихонько высвобождалась, но он снова обнимал меня, не открывая глаз. В распахнутую дверь видно небо, усеянное звездами. Пахнет сено, сухо и стойко, пахнет земля, отошедшая от дневного зноя, пахнут травы неведомыми мне запахами. Я горожанка. Я боюсь безмерности этого покоя, я полна этой безмерностью и своим счастьем.
– Игорь, – зову я тихонько. – Игорь!
Он открывает глаза, в них ни капли сна.
– Что? – спрашивает одними губами.
Я молчу, я чувствую, как слёзы бегут у меня из глаз. Бегут, ползут по щекам, неудержимо накатывают. Всё лицо мокрое. Они щекочут мне шею, а я не могу пошевелиться, вытереть их.
Игорь ладонью вытирает мне щеки. От крестьянской работы руки его, всегда такие мягкие, задубели. Мне приятно это шершавое прикосновение.
– Не плачь, – говорит он нежно. – Девочка моя, не плачь. Это никогда не кончится. Мы всегда будем вместе и всегда будем счастливы.
– Дети растут, – говорю я, всхлипывая.
– Дети вырастут, станут большими и добрыми. А мы всё еще будем молодыми. Может быть, мы еще родим с тобой, чтобы нас было больше. Хочешь?
Я плачу, но слёзы уже отходят. Я тоже хочу ребенка – сейчас, этой ночью, чтобы он зародился во мне из этого счастья, из этих запахов, звезд, из этой земли.
А Игорь притянул меня к себе, и я слышу удары сердца – моего, его, я не знаю. Плачет Галя. Мы слышим и не слышим. Нам нельзя разомкнуть наши объятия. Мы не здесь, мы слиты в этой ночи, в другом пространстве, у которого нет конца. Где-то в этом бесконечном, начинающемся от наших тел пространстве глухо и далеко грохочет гром.
Утром я спускаюсь с сеновала, иду, осторожно ступая босыми ногами по мокрой траве. Я знаю, во мне уже – новая жизнь. Я еще легкая, но тяжесть приближается, она скоро настигнет меня, радостная тяжесть будущего человека, созданного нами.
А навстречу спешит, путаясь в травах, тетя Наташа. Платок сбился с головы, руки беспомощно висят вдоль тела.
Я улыбаюсь ей, хочу одарить чем-то от полноты своего счастья.
– Война! – говорит она мне. – Война, детка.
Ах, какое лето стояло в тот год на земле. Неизбывное лето, которое длится годы, а началось двадцать два дня назад.
Я провожаю Игоря. Мы стоим за околицей. Галя у меня на руках, Володя – у тети Наташи, новый ребенок – во мне.
Игорь уходит с остальными мужчинами на призывной пункт и дальше на фронт. Он смотрит на меня с ужасом. Он не может понять, как мы останемся одни в этой чужой деревне, посреди войны.
Я смотрю на него с отчаянием. Я не могу примириться с мыслью, что его отрывают от меня. Мы еще ни разу не расставались с той ночи, когда я вышла к нему с ребенком на руках. Я так недолго и так неистово была счастлива, а он уходит туда, откуда, может быть, не вернется. И мы оба знаем – так нужно, так нужно. Он уходит по дороге. Надрывается гармошка, голосят бабы, пыль, жара. Вот один парень вырвался от повисшей на нем жены и нагнал остальных.
А Игорь всё оглядывается, оглядывается…
Через три дня в деревню пришли немцы.
Я с трудом открываю глаза. Чужая женщина, пожилая, почти старуха, глядя мимо меня на совсем потемневшие горы, прерывает повествование. Солнца уже нет и в помине. Ветер добрался до нашего балкона. Ася Сергеевна уходит в комнату за платком. Холодно.
Она возвращается. Я смотрю на ее ноги, они еще стройны, но все в тяжких синих узлах вен. Кожа точно изрыта ими. Тромбофлебит, закупорка вен – болезнь стариков.
– Сначала нас не трогали. Они шли по дорогам, в деревню заходили ненадолго – разжиться едой, согреться. А потом зима. Немцы заняли нашу деревню, поселились спокойно, основательно. Мы перебрались в землянку. Там было холодно и всегда темно. Я потом часто корила себя, что не ушла следом за нашими войсками, даже не попыталась вернуться в Москву. Но куда я могла тронуться – одна, с двумя маленькими детьми?
В землянке меня и нашел однорукий Гоша – связной партизан. Он был здешним учителем, Игорь успел подружиться с ним. Сначала я только испугалась. Чем я могу быть полезной? Я чужая, у меня нет хозяйства, сами голодаем, дети почти не видят солнца. Я беременна на седьмом месяце, и по снегу мне уже трудно ходить.
Но старалась помочь чем могла. Было такое чувство, что, помогая им, я помогаю Игорю. Где он, жив или нет, я не знала, но это всё, что я могла для него сделать.
А потом наступил этот день. Накануне под вечер я ушла в отряд. Гоша заболел, и бабы определили меня нести еду. Они рассудили, что в случае чего мне, беременной, легче будет пройти через патрули. У всех у них были родные в партизанах, а те, у кого не было, так же как и я верили, что помогают своим мужикам, ушедшим на фронт, выкупают их у судьбы.
Когда я возвращалась светлым днем, еще издали, из-за рощи, почувствовала запах гари, увидела дым над деревней и вороньё в небе, бестолково собирающееся в стаи.
Я бегу, проваливаюсь в снег, всё во мне болит и кричит от боли. Я уже не могу бежать, ковыляю, ползу, поднимаюсь, поддерживая живот, снова проваливаюсь…
И вот я вышла, вывалилась из рощи к ней, к деревне, которая была моим домом и последним прибежищем на земле. Ее нет. Есть трубы, догорающие бревна, страшная куча обугленных трупов в конюшне за селом. И вороньё в небе.
Меня раздирает боль, я царапаю снег, я кричу – всё равно меня никто не услышит.
Я рожаю прямо здесь, на снегу, мертвого ребенка и остаюсь лежать в крови, не шевелясь. Жить незачем. Всё кончилось. Страшнее ничего не бывает.
Здесь, в этой жизни, на продуваемом ветрами балконе я хватаю за руки бесстрашную женщину с пустыми от давнего горя глазами.
– Ася Сергеевна, миленькая, не надо! Не надо больше! Зачем вы всё это ворошите? Это нужно забыть, забыть!
Она высвобождает руки, как отталкивает меня, поднимается, сухо смотрит перед собой.
– Да, наверное, не надо. Вы правы. Я что-то распустилась совсем.
И тихо уходит в комнату, садится на кровать.
Я стою еще некоторое время. Меня бьет дрожь. Я смотрю на сгорбленную, поникшую женщину, пронзительная жалость переворачивает мне сердце. Я сажусь рядом с ней и осторожно глажу ее руки.
– Милая, дорогая Ася Сергеевна, не мучайте себя. Их уже нет, что же делать? Я не то говорю, наверное, но пожалейте себя…
Она с удивлением смотрит на меня.
– Как нет? Они живы, живы!
– Да, конечно, но давайте пойдем куда-нибудь к морю, посмотрим на шторм. Оденьтесь потеплее.
Она вдруг тихо улыбается и как-то молодеет на минуту – глаза мягкие, отсвет нежности на лице.
