– А, я понимаю, что вы подумали. Нет, я не сумасшедшая. Вам лучше дослушать меня, иначе…
Она не договорила, что «иначе»… Встала, легко нажала мне на плечо, чтобы я не поднималась, и я покорно осталась сидеть, глядя на нее снизу вверх.
Шторм уже бушевал вовсю, окна сотрясались.
– Вечером меня подобрали люди из соседнего села. Они же похоронили трупы. Меня выходила одна женщина. Я не хотела жить. Она силой вливала в меня какой-то отвар. Выходила, чтобы потом вместе со мной попасть в концлагерь. Их деревню немцы не сожгли – пришли однажды и всех забрали. Я была четыре года в лагерях, в самых страшных, потом в Германии. В сорок шестом вернулась в Россию. Первое, что сделала, – бросилась узнавать про Игоря. Он погиб сразу же – в сорок первом. Мне было всё равно, где жить, чем заниматься. Попала в Сибирь, работала на шахте. Потом один человек меня пожалел, перевел в библиотеку. Единственное место, где мне было хорошо. В библиотеке мы встретились с Игорем. Книги – вот всё, что у меня осталось. Меня многие жалели тогда. Я еще была молодая, хоть и выглядела намного старше своего возраста. Но мне ничего не было нужно.
И вот я как-то разбирала новые поступления и увидела тоненькую книжечку. На обложке стояла фамилия Игоря. Стихи. Я открыла ее, и на меня глянул он сам – такой родной и такой далекий. У меня ведь ничего не осталось от той жизни, даже фотографий.
Вступительная статья: «…талантливый молодой поэт, отдавший свою жизнь…» Под статьей подпись знаменитого литератора. Когда-то он бывал у нас, очень дружил с Игорем. Он не забыл, он собрал все его разрозненные стихи и отдал их людям. А я?
В ту же ночь я выехала в Москву.
Иду по Сокольникам такой знакомой дорогой и ничего не узнаю. Какие-то большие дома вокруг. Все спешат. Прошлого уже нет, его и не может быть. Уже выросли новые деревья и бегают дети, которые не знали войны. Я в изнеможении бреду, еле переставляя ноги, сама не знаю куда.
А потом за каким-то пустырем и строительным мусором открывается наш дом. Та же покосившаяся калитка, тропинка к крыльцу, оторванный ставень на одной петле. Я иду по тропинке как во сне. Вот сейчас толкну дверь, и навстречу мне выйдет Игорь, чуть сутулясь от роста и застенчивости. И я услышу веселый шум дома – гудение печки, детское лопотание, ворчание тети Наташи.
Нет, сейчас мне навстречу выйдут чужие люди и строго спросят: «Что надо?» И я попытаюсь им объяснить. И я буду умолять: «Посмотрите, может быть, что-то осталось – бумаги, книги?» А люди будут смотреть на меня подозрительно, и звуки дома будут чужие, не наши.
Я поднимаюсь на крыльцо, стою, переводя дух. Надо решиться. Надо решиться. Надо решиться.
Я медленно открыла эту дверь.
Знакомая холодная прихожая-сени. Коридор. Комната. Гудит печка. У печки какая-то старуха, нагнувшись, подкладывает дрова. Поворачивается ко мне, щурится подслеповато.
– Тетя Наташа, – кричу я, не веря себе, не веря ничему.
Этого не может быть! Или я тоже умерла, как в том сне? Когда я успела?
– Асенька! – кричит она и спешит мне навстречу, переваливаясь, тяжело оступаясь.
Мы обнимаемся. Вернее, я падаю в ее объятия. Она живая, теплая, пахнет дымом. И дом пахнет как встарь – половиками, уютом, старушечьей чистотой.
– Как же так? – спрашиваю я, давясь слезами. – Как же вы живы? Вас же сожгли там, с детьми!
– Ой, да что ты, что ты, Бог с тобой! За нами накануне деверь приехал с вечера. Я же тебе говорила, что он звал. Я и поехала, когда еще телега-то будет… А бабам наказала, чтобы тебя проводили, когда придешь. Потом искала тебя, искала. Думала, ты померла.
– А дети, дети? – без голоса кричу я.
– Живы твои дети – и Володенька, и Галенька. Большие уже.
Я оседаю на пол, на половики, к ее ногам, в темноту.
Я выкарабкиваюсь из темноты, как из дурного сна – с усилием, не сразу. Я лежу на полу, под головой у меня подушка. Я чем-то укрыта.
Тетя Наташа сидит рядом, плачет, сморкается. Я смотрю на нее, не понимая, что происходит. Потом разом все вспоминаю и рывком сажусь, но снова падаю навзничь от головокружения.
– Где они, тетя Наташа? Здесь?
– Да нет, не здесь, – виновато говорит она. – Я бы их не вытянула. И так не знаю, как живы остались.
– А где они? В детдоме?
– А у мужа твоего. Он нас разыскал там, как уж, не знаю.
– У какого мужа? – опять холодею я, боясь поверить в новое чудо и уже ничего не понимая.
– Да у летчика этого, Володиного отца. Я же тебе говорю – разыскал он нас у деверя, как немцы ушли. Приехал на машине, бравый такой, весь в орденах. А я и не знала, что Володька от него, думала, оба от Игоря. Он мне и сказал, что Игорек погиб.
Она снова плачет.
– Обоих взял? – тускло спрашиваю я.
– Обоих. Говорит, любил я ее и буду любить. И дети ее мне оба родные. Так и растит их обоих как родных.
– А где он сейчас?
– Да здесь, в Москве. Недалеко – на Каланчёвке. Я к нему иногда захожу проведать. Хорошие такие ребятишки, ладные. Меня любят. Только и осталось теперь у меня, что они.
Потом я бреду по Сокольникам, зажав в руке записку с телефоном, ищу автомат. Вот попался один – сломанный. Вот другой – занят. Я терпеливо жду. Ноги мерзнут. Голова кружится. Наконец подходит моя очередь. Я набираю номер, отвечает какая-то женщина. Хочу позвать мужа и вдруг чувствую, что у меня пропал голос. Совсем пропал. Ничего не могу произнести.
– Алло, – говорит женщина в трубке. – Алло! Слушаю!
Я молчу. Гудки. Отбой.
Захожу в кафе. Заставляю себя выпить немного чаю. Нужно согреться, успокоиться. Пробую говорить – какой-то сип из горла.
Я иду дальше, иду, иду. Вот уже Комсомольская площадь. Я останавливаюсь, считаю до ста. Всем напряжением нервов велю себе успокоиться. Успокаиваюсь. Говорю вслух: «Алло!»
На меня оборачиваются. Я вхожу в метро, нахожу автомат, набираю номер. На этот раз к телефону подходит он.
– Алло, – говорю я. – Это я, Ася.
Он молчит, потом тихо говорит:
– Это ты?
– Да, я. Я жива. Я вернулась и хочу видеть детей.
– Где ты сейчас? – быстро спрашивает он.
– В метро на Комсомольской.
– Выходи к Казанскому, жди меня там. Я сейчас подъеду.
Я выхожу. Меряю шагами расстояние от стены до края тротуара. Он же рядом живет, зачем ему за мной заезжать? Впрочем, какое мне дело? Скорей бы увидеть детей. Скорей. Я еще не могу привыкнуть к мысли, что они живы. Уже большие, как сказала тетя Наташа. А для меня маленькие, как тогда – в сорок первом.
Подъезжает машина. Из нее выходит он. В кожаном реглане, постаревший, но еще красивый. Наверное, в больших чинах, это чувствуется по нему.
