Я не хочу брака, подобного родительскому, – брака, в котором оба одиноки, брака, лишенного душевной близости. И я не хочу страдать, как они, из-за разбитых надежд (папа думал стать врачом, мама – быть самостоятельной женщиной, имеющей профессию и живущей с любимым человеком). Чего хочу для себя я? Не знаю. По этой причине – для самоутверждения – я и наделяю Белу силой, якобы мне противодействующей. Вместо того чтобы найти собственное призвание и свой истинный путь, я обретаю смысл в борьбе с ним и его образом жизни – всем тем, что, по моему мнению, ущемляет мои интересы. Но на самом деле Бела всячески поддерживает меня: помогает с заданиями, оплачивает мою учебу, с удовольствием обсуждает со мной разные научные концепции, ему интересна моя учебная литература, особенно исследования по психоанализу, – он открыл для себя метод психоанализа применительно к истории (Бела очень любит все связанное с исторической тематикой). Правда, время от времени он выражает недовольство, как много времени я уделяю учебе, и просит – исключительно ради моего же здоровья – сбавить темп. Наверное, оттого во мне и укореняется, вырастая до твердого убеждения, одна зловредная мысль: он мешает моему саморазвитию, и если я собираюсь чего-то добиться в жизни, то должна остаться одна. Просто я совершенно измучена самоуничижением и настолько изголодалась, что стала ненасытной.
Я вспоминаю один случай. 1967 год. Одри лет тринадцать, мы с ней вдвоем отправляемся на ее соревнование по плаванию в Сан-Анджело. Вечерами в гостинице собираются родители – пьют и кутят. А я смотрю на них и представляю, как было бы, если бы Бела поехал с нами: мы находились бы в центре внимания всей этой веселой компании. Не подумайте, что кто-то из нас двоих считает себя докой по части выпивки, вовсе нет, просто в Беле море природного обаяния. Он не может остаться в стороне, если видит собравшихся вместе людей, и, где мой муж ни появляется, вокруг него сразу возникает водоворот общения всех со всеми – он сам и создает эту атмосферу открытости и дружелюбия. Все в нем меня и восхищает, и возмущает. Возмущает потому, что звучит только его голос, а мне самой приходится замолкать и отползать на задний план. Совсем как в детстве… лишь одна звезда в нашей семье имела право на голос – то был голос скрипки. В Эль-Пасо каждую неделю мы собираемся с друзьями на барбекю; после копченых ребрышек наступает время танцев, обычно для нас с Белой специально высвобождают место на площадке – вот когда я купаюсь в лучах славы. Друзья говорят, что вместе мы смотримся обалденно, так, что глаз невозможно оторвать, – настолько мы привлекательные и чувственные. Нами восхищаются как парой, но вне Белы, для меня самой, в их душе места нет. В ту ночь в Сан-Анджело мне неприятно находиться рядом с шумными, подвыпившими людьми. Становится одиноко и слегка жаль себя. В тот миг, когда я собираюсь вернуться к себе в номер, мне на память приходят слова Франкла. Про свободу выбора собственного пути, про то, что у меня есть право – при любой ситуации – дать свой ответ.
Я решаюсь на то, чего никогда не делала раньше. Стучусь в номер Одри. Она удивлена, но приглашает войти. Они с друзьями смотрят телевизор и играют в карты.
– В вашем возрасте я тоже была спортсменкой.
Одри широко распахивает глаза.
– Девочки, вы такие красивые и счастливые… Владеть своим сильным телом. Упорно трудиться. Быть в команде. Все это вы знаете не понаслышке.
Я рассказываю, как мой преподаватель балета – что было уже целую вечность назад – наставлял меня: «Все эмоции и силы в своей жизни ты будешь черпать изнутри». Желаю им спокойной ночи и направляюсь к двери. Но перед тем как выйти из комнаты, делаю свой любимый мах ногой. Глаза Одри светятся гордостью. Ее друзья хлопают и восхищаются. Я уже не тихая мамаша со странным выговором. Я танцовщица, я гимнастка, я мать, которой восхищается дочь. Подсознательно связываю возникшее чувство самоуважения и ликования с Белой, вернее, его отсутствием. Если я хочу чаще испытывать такую пьянящую радость, весьма возможно, мне нужно реже бывать с ним.
Мое изголодавшееся самосознание порождает и ненасытность в учебе. Я всегда пребываю в поисках новых знаний, а заодно в желании вызвать уважение и одобрение – только это докажет мне, что я чего-то стою. Ночи напролет я просиживаю над письменными работами, движимая страхом, что они будут не слишком хороши – или просто сойдут за приемлемые, – хотя они и так очень качественные. Когда в начале семестра наш профессор психологии объявляет группе, что всем поставил удовлетворительные отметки, я вхожу к нему в кабинет и заявляю, что привыкла получать исключительно отличные, и сразу интересуюсь, что нужно сделать для сохранения высокой успеваемости. Профессор предлагает мне место своего ассистента, что, безусловно, наполнит мои книжные знания практическим опытом – обычно такой привилегии удостаиваются только аспиранты.
Однажды днем несколько однокурсников приглашают меня выпить пива после занятий. Я сижу с ними в находящемся недалеко от кампуса затемненном баре. Поставив запотевший стакан на стол, как завороженная я слушаю их, таких наполненных молодой энергией, таких увлеченных политикой. Я восхищаюсь ими – пацифистами и поборниками социальной справедливости. Радуюсь, что пришла сюда. И одновременно печалюсь. Из моей жизни этот этап вырезан. Становление индивидуальности и формирование независимости от семьи. Свидания и любовные отношения. Участие в общественных движениях, что реально влечет какие-то изменения. Война лишила меня детства, лагеря смерти лишили меня юности, послевоенная навязчивая потребность никогда не заглядывать в свое прошлое просто сожрала первые годы моего взросления. Оставшись в живых, я слишком рано и слишком рьяно приступила к попыткам казаться полноценным человеком. Я родила ребенка, не успев толком оплакать свою мать. Вины Белы нет ни в том, что я выбрала отречение от своего прошлого, ни в том, что я до сих пор притворяюсь, закрываюсь от всех, в том числе и от него, не только скрывая воспоминания, но и не обнаруживая истинных взглядов и переживаний. Однако я на слишком долгие годы увязла в своем состоянии – и теперь именно на него, Белу, возлагаю за это ответственность.
В баре за пивом однокурсница спрашивает меня, как я познакомилась с Белой.
– Я люблю красивые истории любви, – объясняет она. – У вас была любовь с первого взгляда?
Не помню своего ответа, но я точно знаю, что тот вопрос вновь заставляет меня задуматься, какой любви хотелось бы мне. Между мной и Эриком проходил электрический разряд, все тело пылало, когда он находился рядом. Даже Аушвиц не убил во мне мечтательной девочки, девочки, каждый лагерный день твердившей себе, что снова его встретит. После освобождения мечта об Эрике умерла. Я не была влюблена в Белу, когда он появился в моей жизни; я была элементарно голодна. В буквальном смысле. А он приносил швейцарский сыр. Он приносил салями. Я помню, как в первые годы с Белой чувствовала себя счастливой; когда я забеременела, то ходила каждый день на рынок и покупала цветы, разговаривала с дочерью, пока она находилась внутри меня, рассказывала ей, как она будет расцветать, словно бутон. И она расцвела. Все мои дети расцвели. Теперь мне сорок лет – возраст моей матери, когда ее убили, – а я до сих пор не могу расцвести, у меня не было и до сих пор нет любви, которая, на мой взгляд, мне все еще причитается. Я чувствую себя обманутой, лишенной неотъемлемого человеческого права, ощущаю себя запертой в браке – браке, который превратился в жвачку, поглощаемую без всяких ожиданий на насыщение, без всякой надежды на утоление голода.
