Я уже знакома с ее родителями и знаю, что семейная атмосфера перенасыщена критическими замечаниями и обвинениями, поэтому начинаю сеанс с похвалы.
– Спасибо, что пришла. Я очень рада наконец лично с тобой познакомиться. И спасибо, что пришла точно вовремя.
Эмма предпочитает устроиться на диване, я сообщаю ей, что вся беседа строго конфиденциальна, за исключением случаев, если ее жизни будет угрожать опасность. И потом мягко, без нажима предлагаю поговорить.
– Знаешь, твои родители очень беспокоятся о тебе. Мне интересно узнать, что происходит на самом деле. Есть что-то такое, что ты хотела бы мне рассказать?
Эмма не отвечает. Она смотрит на ковер, сильнее растягивая рукава кофты.
– Можно молчать, – говорю я.
Между нами сплошная тишина. Я жду. Жду еще немного.
– Знаешь, – говорю я через некоторое время, – все нормально, ты спокойно молчи столько, сколько тебе захочется. А я пойду пока немного поработаю с бумагами. Я буду в соседней комнате. Дай знать, когда будешь готова.
Она с подозрением смотрит на меня. В семьях с суровой дисциплиной дети привыкают слышать угрозы, и эти угрозы либо быстро становятся более жесткими, либо оказываются пустыми. Хотя я говорю ласково, Эмма пытается найти в моих словах и тоне намек на агрессивную критику или упреки, ей важно понять, уйду ли я из комнаты в самом деле или просто хочу ее обмануть.
Думаю, ее удивляет, когда я просто встаю, пересекаю комнату и открываю дверь. И только когда моя рука ложится на дверную ручку, Эмма начинает говорить:
– Я готова.
– Спасибо. – Я вернулась на свое место. – Рада это слышать. У нас еще сорок минут. Давай проведем их с пользой. Ты не против, если я задам тебе несколько вопросов?
Она пожимает плечами.
– Расскажи мне про свой обычный день. Когда ты просыпаешься?
Она закатывает глаза, но на вопрос отвечает. Я продолжаю в том же ключе. У нее радиобудильник или часы с будильником? Может быть, мама с папой приходят ее будить? Нравится ей валяться в кровати под одеялом или сразу вскакивать с постели? Я задаю самые обычные вопросы, подбираясь к сути повседневной жизни, – но ни один из вопросов не связан с едой. Для человека с анорексией очень трудно обращать внимание на что-то кроме еды. От родителей Эммы я уже знаю, что ее зацикленность на еде имеет огромное влияние на семью, что все их внимание сосредоточено на ее болезни. У меня складывается ощущение, что она ожидает, когда я начну интересоваться только ее болезнью. Своими вопросами я пытаюсь сместить фокус ее внимания на другие стороны жизни, а также ослабить или хотя бы смягчить защитные механизмы.
Когда мы обсудили обычный день Эммы, я задаю вопрос, на который она не знает ответа.
– Что ты любишь делать?
– Я не знаю.
– Какие у тебя увлечения? Чем ты любишь заниматься в свободное время?
– Я не знаю.
Я подхожу к доске, которая есть у меня в кабинете, и пишу на ней: «Я не знаю». Пока я задаю другие вопросы: ее интересы, увлечения, желания, – я ставлю каждый раз галочку при ответе «я не знаю».
– О чем ты мечтаешь в жизни?
– Я не знаю.
– Если ты не знаешь, то догадайся.
– Я не знаю. Я подумаю.
– Многие девочки в твоем возрасте пишут стихи. Ты пишешь стихи?
Эмма пожимает плечами.
– Иногда.
– Кем ты хотела бы стать через пять лет? Какая жизнь тебе могла бы понравиться? Какая работа?
– Я не знаю.
– Я заметила, ты довольно часто повторяешь слова «я не знаю». Но меня огорчает, что это «я не знаю» – единственный ответ, который приходит тебе на ум. Вероятно, ты сама не знаешь, какие варианты у тебя есть. А без вариантов выбора, по сути, ты не живешь. Можешь кое-что для меня сделать? Можешь взять эту ручку и нарисовать мне картинку.
– Наверное.
Она подходит к доске. Из рукава высовывается тонкая кисть. Берет ручку.
– Нарисуй себя, прямо сейчас. Какой ты себя видишь?
Она снимает колпачок, плотно сжимает губы, быстро рисует. Отходит, давая мне возможность рассмотреть рисунок. Низенькая толстая девочка с абсолютно бессмысленным лицом. Контраст душераздирающий: похожая на скелет Эмма рядом с пустым толстым изображением.
– Помнишь ли ты время, когда ощущала себя иначе? Когда ты чувствовала себя счастливой, красивой и веселой?
Думает довольно долго. Но не говорит «я не знаю». Наконец кивает.
– Когда мне было пять.
– Можешь нарисовать ту счастливую девочку?
Когда она отходит от доски, я вижу танцующую, кружащуюся девочку в балетной пачке. Чувствую, как в спазме узнавания сжимается горло.
– Ты занималась балетом?
– Да.
– Мне хотелось бы больше узнать об этом. Как ты себя чувствовала, когда танцевала?
Она закрывает глаза. Я вижу, как ее пятки сдвинулись в первой позиции. Это движение неосознанное – память тела.
– Что ты чувствуешь сейчас, когда вспоминаешь? Можешь назвать это чувство?
Она кивает, по-прежнему с закрытыми глазами.
– Свобода.
– Ты хотела бы снова ощутить себя такой? Свободной? Полной жизни?
Она кивает. Кладет ручку и снова натягивает рукава на кисти рук.
– А как голодание приближает тебя к твоей цели быть свободной? – спрашиваю я так тепло, так по-доброму, как только могу. Это не обвинение. Это попытка подвести Эмму к пониманию ее самосаботажа и того, как далеко она уже зашла. И попытка помочь ей ответить на самые важные вопросы, стоящие в самом начале любого пути к свободе: «Что я сейчас делаю? Это помогает мне? Это приближает меня к цели или уводит от нее?» Эмма не ответит вслух на мой вопрос. Но по ее полному слез молчанию я чувствую, как она нуждается в переменах и хочет их.
Когда я в первый раз встречаюсь с ними тремя, Эммой и родителями, я радостно приветствую их.
– У меня очень хорошие новости! – говорю я.
Я делюсь с ними надеждой и уверенностью в том, что они могут работать в команде. Вношу свой вклад в командные условия, договариваясь, что Эмму будут наблюдать медики из клиники для больных с расстройством пищевого поведения, поскольку анорексия – опасное, потенциально смертельное состояние. Если вес Эммы снизится до того уровня, который будет определен в ходе врачебной консультации в клинике, ее придется госпитализировать.
– Я не могу допустить, чтобы ты лишилась жизни из-за того, что можно предотвратить, – говорю я Эмме.
Через месяц или два после того, как я начинаю работать с Эммой, ее родители приглашают меня на семейный обед. Я знакомлюсь с их остальными детьми. Замечаю, что мать представляет каждого своего ребенка вместе с характеристикой: это Гретхен – она застенчивая, это Питер – он смешной, это Дерек – он ответственный. (Эмму мне представили намного раньше – больная.) Какую роль детям отведешь, такую они и будут играть. Именно поэтому я часто спрашиваю своих пациентов: «Какой у вас был входной билет в семье?» (В моем детстве Клара была гением, Магда – бунтаркой, я – конфиденткой. Удобнее всего для своих родителей я становилась, когда была слушателем, вместилищем их чувств – незаметным вместилищем.) Разумеется, за столом Гретхен стесняется, Питер забавен, а Дерек чувствует свою ответственность.
