— Да, бабуля, — тут же подхватил продавец, — давайте уже либо корыто, грабли покупайте, либо вон за овощами отовариваться, — прищурив глаза и опустив уголки рта вниз, произнес он, указывая нам на прилавки с продуктами.
— Мне действительно не хотелось бы вас тревожить, но кому вы продали кровать? — стойко продолжала она.
— Парочка приходила молодая, им и продал, — пытаясь общаться с другими покупателями, кинул он.
— А где живут, как звать?
Тут мужчина повесил голову, сжал губы и глубоко вздохнул. Он посмотрел на бабушку уставшими глазами и монотонно произнес, желая поставить на этом диалоге окончательную точку:
— Живут где-то недалеко от рынка в своем двухэтажном доме. Угостили меня мешком слив, обронив, что весь сад ими усеян. Больше я, видит Бог, ничего не знаю, — театрально приложив ладонь к груди, закончил мужчина.
Бабушка молча развернулась и провела торцом ладони по своим губам. Этот жест красочно показал ее сосредоточенное раздумье над нашими дальнейшими действиями, в которое она довольно надолго мысленно погрузилась. Сосед купил недостающее колесо уже у другого мастера, и привязал его позади коляски к своему мотоциклу.
— Володь, надо разыскать эту парочку с кроватью, — произнесла она, наконец.
— Валь, на кой тебе та кровать? — достаточно холодно, но все же с ноткой возмущения, спросил тот.
— Послушала б я, как ты заговорить, если б посчастливилось тебе поспать на том «чертовом колесе», — с ухмылкой произнесла она и похлопала соседа по плечу, забираясь на мотоцикл.
Дядя Володя многозначительно закачал головой и, заведя мотор, тронулся в сторону деревни. Он подбросил нас до дома, и мы погрузились в свой обычный день. Бабушка что-то пекла, я убирала дом, а дедушка стучал молотком на веранде. В перерывах между уборкой я то и дело подбегала к своему блокноту и делала пометки, стараясь записывать все: каждую мелочь, каждую эмоцию, даже самую неприятную мне. Бабушка хвалила меня за такое отношение к делу, но в то же время посмеивалась над моей щепетильностью.
— Ты стыдилась меня на базаре. Почему? — вдруг послышался ее голос.
— Нет, я не стыдилась… — замешкалась я, потому что на самом деле стыдилась.
— Разве тебе стыдно, что твоя бабушка свободна от мнения людей?
— Что? — не сразу словила я. Мне было стыдно не за ее свободу, а за ее бестактность, но я не могла сказать ей это в лицо.
— Я свободна от страха быть неправильно понятой. Это совсем не от того, что мне нравиться докучать людям. Это лишь оттого, что я преследую другие цели. Есть вещи поважнее, чем нравиться всем и вся, понимаешь? Однажды попробовав быть свободой от мысли, что ты докучаешь кому-то, ты уже никогда не сможешь быть скованной этой цепью. Она связывает нас по рукам и ногам, мы хотели бы сказать — но не говорим, нам надо было бы спросить — но мы не спрашиваем, нам стоило бы остаться — но мы уходим. Во благо кому-то, но во вред себе и своим целям.
— Но есть же границы приличия! — воспротивилась я.
— Да, есть! И для этого были придуманы слова приличия — такие, к примеру, как «мне действительно не хотелось бы вас тревожить, но…» Человек, познающий себя, будет всегда проигрывать человеку, познающему мир в привередливых глазах общества, которое чаще всего будет играть с тобой злую шутку.
— Какую именно?
— Оно будет призывать тебя вместо вежливого разговора, выгодного тебе, к вежливому молчанию, выгодного ему.
Я вдруг почувствовала, как кровь прилила к лицу. Это было попаданием не в бровь, а в глаз. Мой переходный возраст давал о себе знать, и самым важным для меня становилось — знать кто я такая в глазах общества. В этой погоне понравиться всем и не сослыть невеждой, я уходила все дальше от тем действительно важных, требующих концентрации и настойчивости. Даже ценой правды о «чертовом колесе» и чьего-то благополучия, кто заполучил кровать из колдовских досок, я могла прекратить наш расспрос этим утром, лишь потому, что продавцу не понравилось надоедливое поведение моей бабушки. Это было трудно назвать свободой. Я не делала то, чего действительно желала и тем более то, что было по-настоящему важным. Стараясь вести себя так, как желают другие, я не хотела задумываться, какую цену приходится платить за их минутную симпатию к моей персоне. Она увидела моё смущение и подошла к блокноту, где я делала свои заметки. Прочитав несколько срок из него, она громко засмеялась. «Ну что еще там не так!» — с возмущением подумала я.
— Почему ты смеешься? Я просто хочу все помнить, когда начну писать книгу, — не выдержав ее поведения, спросила я.
— Нет, я не смеюсь! Ты делаешь поистине большое дело, и я рада, что ты стараешься делать это максимально хорошо. Мне просто жаль твоих трудов, ведь никто не поверит в эти истории.
— Вот поэтому я и записываю кроме событий еще и свои чувства. Наши эмоции живут одно мгновение, события живут один год, но события, подкрепленные эмоциями, остаются навсегда! — с умным видом ответила я.
Заметив, как взгляд бабушки переменился с ироничного на полный гордости за свое чадо, я с видом профессионального писателя продолжила свои записи. Минуту спустя она снова заговорила:
— Кто тебе такое сказал?
— Ты! — простодушным тоном ответила я, и через мгновение комната наполнилась раскатистым смехом.
— Иди писать на веранду, а по окончании, помой в саду свои сапоги от кладбищенской грязи, — скомандовала бабушка бурлящим голосом, только что отступившего смеха.
Сделав несколько очерков ужасов прошлой ночи, я спустилась по ступенькам в сад и уселась на корточки перед своими сапогами так, будто собираюсь поговорить с ними о чем-то очень личном. Если б можно было вымыть намертво прилипшую глину одной лишь силой мысли, упорно вглядываясь в нее, мои б сапоги сейчас блестели, словно новые. В этом была моя особенность, которая относилась к любому виду деятельности: когда я не хотела что-то делать, то все мое существо противилось этому, включая в работу всевозможные способы отлынивания. Сидя так уже минут пять, я решила дать подробную зрительную оценку количеству прилипшей грязи еще и со стороны подошв. Перевернув оба сапога единовременно, я заметила длинную деревянную щепку, застрявшую в грязи одного из них. Поколебавшись еще пару минут, я одним сильным рывком постаралась высвободить застрявшую деревяшку, однако в руках у меня остался увесистый кусок спрессованной земли. Оббив ее о дом, я с облегчением вздохнула — на ней не было никаких знаков, эта была самая обычная деревянная щепка. Покрутив предмет в руках, я было замахнулась, чтоб выкинуть ее прочь, как вдруг моя рука замерла в воздухе. В этот же момент я отчетливо вспомнила, что колдовские символы на дереве проявлялись исключительно ночью и при свете дня были совершенно не видны. От одной этой мысли, что знаки все же могут проявиться, лишь только солнце покинет небосклон, в моей голове начинала стучать кровь, а руки приобретали мелкий тремор. Мне совершенно не хотелось возвращаться на колдовское кладбище из-за этого ничего не значащего куска дерева, но и хранить столь серьезный секрет от бабушки было крайне опасно. Сквозь немного стихшие удары в свой голове я услышала, как к калитке подъехал мотоцикл. Даже спиной мне было совершенно понятно, что сосед приехал за нами, не заставив себя долго ждать, и мне сию же минуту надо принять ответственное самостоятельное решение относительно данной находки.
