Любви моей особой не чета твоя.
Детское бережное отношение к своему внутреннему миру через четверть века отозвалось в женщине:
Надо про себя писать, по ранам
памятным проходясь, как пробегают
по отверстиям флейты пальцы ловко,
подбирая мелодию.
В интервью ВП автор книги говорит: «У меня не было дружбы с Иосифом, скорее была война. Я спрашивала себя в дневнике и его в письмах: «Вы кто? Друг или враг?»…
«И одновременно я изучала его поведение, хотела его понять, раскрыть и ему противостоять, как-то защититься от него, спастись, освободиться от него».
Я хочу тебе вернуть твое, и только,
И хоть как-то от тебя освободиться.
Ты же пишешь, не ко мне обращаясь,
а ко всем. В стихах рисуешь другую,
ту, что с жизнью, вдохновив, распростилась.
Ей ты их, а не мне посвящаешь.
В твоем языке «измена» только
с дательным согласуется и верно:
отклонение в грамматике даже
различимо, а винительного жадно
требуют ненависть с любовью.
Как тут в который раз не вспомнить Аристотеля, говорившего, что от любви до ненависти всего один шаг:
Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение
столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал.
Как тут не вспомнить Марину Цветаеву:
О, вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?!
«Все мы родом из детства», – сказал один французский летчик. И чувство стыда наша героиня сохранила с самого детства на всю жизнь. В середине 80-х ИБ был в гостях у АА в Риме, она вышла зачем-то на улицу, а когда вернулась, увидела, что ИБ, ничуть не смущаясь, спокойно листает ее дневник, написанный по-итальянски. Она успокоила свое врожденное чувство стыда мыслью о том, что по-итальянски он все равно не читает, а просто считает, сколько раз его имя упомянуто на каждой странице.
Читая книгу АА «Наизусть», я ощущал, что читаю продолжение чужого, очень личного поэтического дневника. Иногда по-детски невинного и открытого, потому что, как я уже говорил однажды: поэты – это не выросшие дети.
Но главное в книге не стыд: чтение любовной лирики, в конце концов, всегда подглядывание в замочную скважину души, потому что настоящий поэт пишет только для себя и о своей душе. А «Кто входит в эту дверь»? Только любимый, только у него есть ключ от этой двери.
Так похожа была на тебя
моя страсть, что я еще раз вернулась к тебе без ключей.
Вот где аукнулась у автора книги «Наизусть» метафора «потерянных в детстве ключей»:
Главное в книге, что ты узнаешь и находишь в ней свои собственные чувства! А это значит, что поэт поднялся на такую высоту, с которой может, не ведая того сам, обозревать судьбы других людей. И приведенные мной выше две цитаты только подтверждение этого.
Девочка стала взрослой, но чувство стыда никуда не исчезло. В послесловии к книге «Наизусть» АА пишет: «В то же время я была уверена, что проживаю что-то безумное, но исключительное, какое-то неудобное, но уникальное приключение. Стыд не проходит; я чувствую себя обманутой и мне из-за этого стыдно».
Всем обязана тебе я. В сожаленье
даже здесь ты превратил мою обиду.
Сколько женщин узнают в этих строках себя?
«Это была бумажная связь между постоянно пропадающим мужчиной и женщиной, которая могла себе позволить переходить от одной книги к другой, как коллекционер со своими бабочками. Из-за этого мне тоже было стыдно»…
Я, любя тебя, не мертвецом ходячим,
а живым воспринимаю, всю нежность
отдаю тебе свою, все надежды.
«Мы встречались редко, но писали и звонили друг другу. Свидетелей было мало. Роман был прожит в одиночестве, порознь и вдвоем».
Это как раз то, что необходимо, чтобы писать стихи: тягучая мука любви и одиночества, «порознь и вдвоем». Счастливые стихов не пишут и, уж конечно, не читают…
Может быть, ниже написаны самые сильные и глубокие строки в книге «Наизусть», которые можно отнести ко всем влюбленным на Земле:
Оба мы умрем. Справедливость иногда бывает неуместной.
Смерть уравнивает всех – и счастливых и несчастных, и богатых и бедных, и любящих и нелюбящих. Это справедливо. Но если ты по-настоящему любишь, то эта «божественная справедливость» кажется тебе неуместной. Любящий готов отдать любимому свою жизнь, лишь бы любимый жил, был, пусть даже без тебя, и продолжился дальше – continue, continue, continue…
Как я молилась по ночам о справедливости:
«Господи, даруй жизнь только достойному жизни!
Обычно эта проблема решается Господом просто: он дарует двум любящим детей, потом внуков, и в них они видят свое продолжение – continue, continue, continue…
В интервью ВП прямо спрашивает АА об этом: «В «Набережной неисцелимых» есть, кажется, и еще одна фраза о ваших с ним отношениях:
«…ни для медового месяца (ближе всего к которому я подошел много лет назад на острове Иския и в Сиене…)». Если верить сообщениям того же Рейна, под посвящением «Ночь, одержимая белизной…» после вашего имени Иосиф написал: «…на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, еще и произойдет». Почему этого не произошло?»
АА: «Однажды на Пьяцца Навона он спросил у меня: «Ну посмотри на меня, разве я похож на семьянина?»
Если нет детей, то вместо них появляются и остаются стихи, или картины, или музыка, или остается память о тебе. Высшая несправедливость – если ничего не остается от любви.
АА опередила всех: за 30 лет до выхода антологии «Из незабывших меня», Томск, 2015 – стихи двухсот поэтов, посвященных ИБ, – автор книги «Наизусть» уже написала:
«Не забывшая тебя, и я исчезну».
«Не забывшая» тоже исчезнет, но останутся ее стихи о нем и его стихи о ней, как их дети, как их продолжение, continue, continue, continue…
АА вспоминает в интервью ВП: «Всякий триумф всегда в какой-то мере есть форма тирании. Я помню, как Иосиф позвонил мне из Лондона в день известия о Нобелевской премии и спросил каким-то жалобным голосом: «Пожалуйста, скажи, что ты рада».
Я ответила: «Конечно, я рада. Вы большой молодец».
В последних трех словах АА содержится толика защитной иронии и щемящей сердце тревоги, что потолок любви, давший трещину еще в первом стихотворении книги, может не выдержать звуков медных труб, победных фанфар и рухнуть, просто обвалиться, что и произошло потом.
