Он посмотрел на меня и чуть заметно улыбнулся.
— Ты храбрая девочка, Нора. Тебя совершенно не волнует, что можешь обидеть меня.
— Я знаю, что такие, как вы, не терпят критики. Так надо же хоть кому-то высказать ее.
— И этим человеком решила стать ты?
— Просто я хочу показать, что не боюсь вас.
— А если я попрошу тебя покинуть мой дом?
— Уложу свои вещи и уеду.
— Куда?
— Не все ли равно? Это лучше, чем оставаться там, где ты никому не нужна.
Он не спускал с меня своих синих глаз.
— И ты считаешь, что никому не нужна здесь?
— Я в этом не уверена.
— Ну-ка скажи мне правду.
— Вы дали слово, моему отцу, а поскольку вы человек, который держит слово, если…
— Так, так, продолжай.
— Если это не причиняет вам каких-то неудобств.
— Поверь мне, Нора, твое присутствие в доме не приносит ни малейших неудобств. Иначе ты бы для меня просто не существовала. Ты была откровенна со мной, и я буду столь же откровенен: ничего не имею против увеличения моей семьи. Я хотел сыновей, однако, и дочери тоже хороши, иногда даже полезны.
— Так, значит, от меня есть польза?
— Не могу сказать, что я недоволен своей большой семьей. Ладно, давай играть. Не забывай, что тебе еще нужно отыграть шахматы.
Мы начали. Я чувствовала, что его интерес ко мне растет, и ликовала в душе.
Стирлинг был прав. Нельзя было жить с ним под одной крышей и оставаться к нему равнодушной.
Стояла жара. По утрам я помогала на кухне или работала в саду, а днем старалась найти местечко попрохладнее: лежала под акацией и читала, хотя настоящей напастью были мухи. Еще лучше было сидеть с делаидой в ее комнате, шить или читать вслух Ей нравились Джейн Остин и сестры Бронте. Она так же, как и ее отец, проявляла страстный интерес ко всему английскому. Она сидела очень тихо, сложив руки на коленях, но мне казалось, что ей хочется побыть со мной наедине и поговорить о том, что случилось когда-то в местечке Розелла Крик.
Так проходило то лето. Но скоро должны были наступить холода, и Аделаида предложила съездить в Мельбурн, чтобы купить кое-какие вещи. Их, конечно, могли доставить на дом, но Аделаиде очень нравилось самой выбирать все, что нужно. Теперь, когда я освоилась в здешних местах и стала неплохой наездницей, мы могли бы отправиться верхом и даже разбить лагерь в пути.
По вечерам я нередко играла с Линксом в шахматы. Ему неизменно доставляло садистское удовольствие наблюдать, как ужасно мне хотелось его обыграть. У меня уже стало какой-то навязчивой идеей постоянно доказывать Линксу, что я его не боюсь, хотя мои чрезмерные усилия скорее доказывали совершенно обратное.
Тем не менее, те вечера в библиотеке, под лампой из розового кварца, отбрасывающей мягкий свет на шахматные фигуры, уже стали частью моей жизни. Мне нравилось сидеть напротив Линкса, наблюдать за этими длинными артистичными пальцами. Я начинала безумно волноваться, когда замечала, что еще несколько ходов — и я объявлю ему шах. Но у него всегда был наготове какой-нибудь сокрушительный ответный ход, который вынуждал меня переходить от атаки к обороне. Я поднимала голову и встречалась с его завораживающим взглядом. Глаза Линкса, полные веселья, блестели от удовольствия.
— Сегодня опять не получилось, Нора, — говорил он. — Какая жалость! Это такие необыкновенные фигуры. Взгляни на эту ладью. Какие тонкие линии!
А когда ты выиграешь, все равно будешь играть со мной? Мне бы не хотелось, чтобы наши партии прекратились только потому, что успех перешел от одного к другому.
Я все лучше узнавала его, бывали даже минуты, когда он, казалось, снимал тот непреодолимый барьер, который делал его гордым, неуязвимым, всемогущим.
Как-то раз я немного раньше пришла в библиотеку. Постучала, но никто не ответил, и я вошла. Линкса в комнате не было, и я с удивлением отметила, как изменило ее отсутствие хозяина. Теперь это была самая обычная, хотя и мило обставленная комната, с плотными коврами и тяжелыми бархатными шторами. За отдернутым занавесом виднелась приоткрытая дверь, о существовании которой я прежде не знала. Я подошла и заглянула в нее.
Он был там, но увидел меня не сразу. Перед ним на столе были расставлены несколько полотен.
Линкс поднял голову.
— А, Нора, — сказал он. — Уже пора?
— Я немного раньше времени. Мои часы спешат. Он помолчал, а затем сказал:
— Входи.
На мольберте был натянут холст, на стуле лежал забрызганный краской пиджак.
— Вот мое убежище, — сказал он.
— Я помешала?
— Наоборот, ты здесь по моему приглашению.
— Вы художник.
— Это вопрос?
— Нет. Я знаю.
— Ты удивлена? Не думала, что обладаю такими талантами? А может быть, считаешь, что у меня его вообще нет, таланта? Вот, суди сама!
Он взял меня под руку, впервые.
— Все эти картины на стенах написаны мной, — сказал он.
— Вы настоящий художник.
— Сразу видно, что ты не знаток.
— Но эти картины!..
— Они лишены техники или как там это называется, и очень далеки от совершенства.
Я остановилась перед портретом женщины. Мне показалось ее лицо знакомым.
— Ну как, нравится?
— Да. Лицо мягкое, нежное и выражение такое… доброе.
— Ты хотела сказать что-то другое?
— Не знаю. В ней есть что-то беспомощное, жалкое.
Он кивнул и подвел меня к следующей картине.
— А это автопортрет.
Сходство было несомненным, но только внешнее: густая копна светлых волос, борода, гордое лицо. Однако это был не тот самолюбивый, властный человек, которого я знала.
Потом он показал картины, расставленные на столе. Так это же Уайтледиз — тот самый, где мы были со Стирлингом.
— Вот он, — невольно вырвалось у меня.
— Ты ходила туда со Стирлингом. Он рассказывал мне, как ветром у тебя сорвало шарф.
— Стирлинг, видно, рассказывает вам обо всем.
— Ну, кто же это рассказывает обо всем? Но я знаю многое из того, что на душе у Стирлинга. Как-никак он мой сын.
— И вы любите его больше всего на свете.
— Это не совсем так. Я способен на сильное чувство, но не дарю его всем без разбору. Однако это не значит, что, полюбив, я скуплюсь на проявление чувств.
— Как вам удалось написать дом, которого вы никогда не видели?
— Разве? В этом доме. Нора, я жил. Я его хорошо знаю.
