– Этот Ригур был в неволе, а потом выбрался на свободу. Он без войны не мог жить и везде видел вражду. Это потому что он был зверь из леса, у него не было ни отца, ни матери. Один раз он узнал, что есть огромный Змей Горыныч, а у него много-много золота в норе. И вот он вырыл яму, где тот змей ходил, и сел в нее, а когда змей пополз, он снизу как всадит ему меч в брюхо! – Рысенок прыгал от восторга, пересказывая этот хитрый замысел. Взмахами деревянного меча – Думарь вырезал ему точно такой же, какой был у Етона, – он показывал, как именно витязь всадил меч в брюхо змея. – И тогда Ригур вылез, а змей ему говорит: как же ты такой храбрый вырос? А тот ему: если человек с детства не был храбрым, то он и в старости будет трусом! Но нельзя быть сильнее всех!
Однако потом он не раз еще просил Етона повторить рассказ о Сигурде, Убийце Змея, и запомнил его имя как следует. Пересказ этой саги Виданке пришлось выслушать много-много раз. Рысенок бредил золотом змея, шлемом, внушающим ужас всем врагам, и девами, которым суждено полюбить Сигурда. В его изложении получалось, что предостережения и обещания Сигурд услышал от самого Змея Горыныча, но Рысь крепко запомнил главное: что бы ни было, храбрец лучше труса.
В речи его славянские слова порой мешались с русскими – Етон постепенно обучал его своему родному языку. Приезжая с припасами, Думарь подолгу толковал ему разные русские слова. И порой, когда Виданка усаживала мальчика за жернов, или щипать лестную птицу, или ягоду перебирать, Рысь напевал себе под нос:
Алльт эр фроси ути гор,
Эккерт файст вид стрёнду мор…
– Что это ты поешь? – спрашивала удивленная Виданка.
– Это про ворона. Думарь меня научил. Что один ворон зимой ночью вылез из-под камня, высунул свой замерзший клюв, стал искать, чего поесть. Плохо, говорит, раньше еды было вдоволь, а теперь не сыскать ничего. Дремлет ворон на горах, а кругом один лед, и на берегу нет ничего…
– И ты уже знаешь все эти слова?
– А чего тут не знать? Крумми – ворон, свафи – спит, сторум стейни – камень большой.
И продолжал по-варяжски:
Как к жилью я подлечу,
Как еды украсть хочу,
Злобный пес погонит прочь
От собачьей миски…
Вспоминал ли он Серого, что первые три года жизни был ему вместо отца? Теперь, пожалуй, тот пес позабыл бывшего друга и со злобным лаем отогнал бы от жилья, будто лесного зверя, вздумай тот сунуться на Дубояров двор. Сам Рысь говорил, что пса помнит, а никого из его хозяев – нет.
Качая головой, Виданка отмечала: Етон приказал учить подкидыша своему языку. Но зачем?
Касайся это все какого другого человека, она решила бы, что князь прислал к ней на воспитание своего побочного сына. А втайне велел держать, чтобы недруги не повредили ребенку. Но у Етона не могло быть детей. Все знали ту повесть о проклятье Вещего. Если бы чары удалось сбросить, то этот мальчик рос бы в Плеснеске, возле престарелого отца – и было бы не важно, что за женщина сумела его родить, княгиня или служанка. Роди его последняя холопка, для продления своего высокого рода Етон заставил бы любую из своих жен взять этого младенца на колени.
Но может, он хочет этого мальчика усыновить? Нарочно выбрал найденыша, у кого нет родни, чтобы та не лезла потом в княжеские дела. Это была вторая, такая же естественная мысль, но и в нее поверить мешала та же таинственность. Зачем Етону скрывать приемного сына? Чтобы дать тому права, он, напротив, должен был бы гласно, при всей дружине, при боярах земли Бужанской и мудрой чади вставить его ногу в свой башмак, опоясать новым поясом, дать родовое имя и объявить своим наследником. А что проку от ребенка, выращенного в безвестности? Может быть, Етон собирается усыновить его позднее – но зачем тогда эти речи про зверя, у которого нет и не было отца и матери?
– Он сказал, что так велел ему Один, – однажды передал ей Рысь.
Тогда ему было тринадцать лет, и он, надо думать, стал достаточно взрослым, чтобы тоже задать эти вопросы – и себе, и Етону. В то время он уже ушел от Виданки к «серым братьям» в их чащобное обиталище, но один-два раза в месяц навещал ее – больше ради встреч с Етоном или Думарем.
И так продолжалось все шестнадцать лет – и те почти девять лет, что Рысь жил у нее, и следующие семь, когда он уже переселился к «серым братьям». За годы рассказ Етона о Сигурде так смешался в голове Рысенка со сведениями о его собственном происхождении, что он о самом себе говорил «я зверь благородный» и, кажется, даже думал, что старое северное предание повествует и о нем тоже. «Без отца и матери» – это подходило для того, кто собирается всю жизнь прожить среди «серых братьев», обучать сменяющиеся поколения молодых «волчат» и не иметь никакой иной семьи.
Но для чего этот «волк» понадобился Етону?
За годы Виданка привыкла к этой тайне и смирилась с мыслью, что, может быть, узнает ее после смерти старого князя. Если, конечно, ей удастся его пережить. А в этом она, поначалу совсем еще молодая женщина, теперь уже не чувствовала уверенности. Она за эти годы заметно постарела – а Етон остался почти таким же, каким был.
И вот наконец ледяной покров тайны дал первую трещину. Впервые за шестнадцать лет Етон пожелал, чтобы Рыся увидел кто-то, кроме него и Думаря.
– Князь приказал тебе в город идти?
– Он сказал, что я… – Рысь произнес несколько слов на русском языке, невольно повторяя так, как услышал от Етона, но увидел по лицу Виданки, что она не понимает, и повторил по-славянски: – Чтобы я в город пошел, боярам его показался.
Виданка невольно вскрикнула.
– Я знала! Все ждала, что он тебя в город возьмет и людям покажет! Иначе зачем ему тебя было подбирать!
– Что ты знала? – Рысь шагнул к ней.
В голосе его смешались досада и надежда: он был почти уверен, что она ошибается, и все же надеялся, что она и впрямь знает хоть кусочек истины.
– Что он усыновит тебя!
– Нет! – уже с одной только яростной досадой выкрикнул Рысь.
– Нет? – с трепетом перед этой яростью повторила Виданка.
Даже та рысь, лесная кошка, что жила у нее в то время, как появился мальчик, казалась ей более понятной и родной, чем этот молодой мужчина, которого она вырастила.
– Не усыновит он меня! Он сказал им, что я – это он!
– Как?
– Что ему Один дал другой дар: раз в год опять молодым делаться. И теперь вот время пришло сию тайну людям открыть. Они увидели меня. Как будто я – это он, только на пять десятков лет помолодевший.
Виданка невольно прижала ладони к нижней части лица. В потрясенном рассудке части замысла с треском лепились одна к другой. Вот зачем тайна… вот зачем русский язык… вот зачем Рысю требовалось знать все о Плеснеске и его людях, хотя он никогда в жизни не собирался там бывать.
– Он говорил мне… – Рысь отвел глаза, будто устыдился своей горячности, – в те годы еще говорил… что я, дескать, в Плеснеске князем стану…
