Теперь это был мужчина – сильный, отважный, острожный, как волк, с дикой душой, но не приученный отступать. Его уже нельзя так же просто завернуть в овчину и увезти из этого сказания, как Думарь когда-то увез его из Гаврановой веси. Теперь у него есть свои желания и цели, и он так просто от них не откажется.
«Хорошо ли ты подумал, княже?» – мысленно спросила Виданка. А может быть, старческий рассудок, создавший этот хитрый замысел, кое-что упустил из виду?
И чем теперь кончится это странное сказание, не угадает даже самый мудрый кощунник.
* * *
В самый короткий день года еще до рассвета на Етоновом дворе приготовили большой костер. Лежа в постели, Величана слышала через щель оконной заслонки, как отроки стучат топорами и переговариваются. Наступал очень важный день – первый день, когда она предстанет перед Етоновой дружиной и перед людом плеснецким как княгиня и старшая жрица – исполнительница важнейших годовых обрядов. Сердце сильно билось от волнения, но, приподнявшись, Величана с удивлением и радостью обнаружила, что чувствует себя неплохо – куда лучше, чем было по утрам всю осень и начало зимы. Никакой тошноты, голова ясная. Наконец-то богини сжалились над ней – они ведь знают, какой трудный день ей предстоит!
Всю осень, с самой свадьбы, Величана хворала и была сама не своя. В ту удивительную брачную ночь уже перед самым рассветом Етон вернулся к ней в клеть в обычном своем старческом облике, и в том же кафтане с верховым ловцом и белой ланью. Он явно был сильно утомлен, тяжело дышал и покашливал. От него пахло холодной землей и вялой травой, и Величана поежилась: будто из могилы выбрался. Но не открыла глаз: после всего у нее не осталось сил смотреть на белый свет. При помощи Думаря сняв кафтан, Етон улегся возле молодой жены. Она содрогнулась от стыда, когда он перед этим пошарил ладонью по настилальнику и удовлетворенно крякнул, обнаружив влажное пятно. Вернувшись в старое тело, забыл, что здесь было? За все золото царя греческого Величана не смогла бы заговорить с ним об этом и радовалась, что предрассветный осенний мрак скрывает ее лицо.
Они немного полежали в темноте, молча и не шевелясь.
– Ты помни, жена, – сказал ей князь, – нашей тайны никто иной ведать не должен. Ни слова никому. Ну? – требовательно окликнул он, слыша в ответ тишину.
– Я… уже поклялась, – выдавила Величана.
У нее было двойственное чувство – такое, что хотелось саму себя обхватить за плечи, чтобы не раздвоиться. События этой ночи связали ее с Етоном – и знанием общей тайны, и супружеским единением тел, – и притом разделили. Как могла она, простая дева, хоть и высокого рода, быть заодно с оборотнем, что живет то в одном теле, то в другом, и оба его собственные, только из двух разных веков!
Она так и не заснула в ту ночь. Но с рассветом виденное и пережитое чудо стало казаться сном. Изумленные лица плеснецких боярынь, проверявших пятна на настилальнике и смазанную кровь на ее сорочке, виделись ей как будто находящиеся далеко-далеко. Обычно сорочку проверяют со смехом, ради обычая, но тут каждая из десятка боярынь сама сунулась носом к постели – и каждая разгибалась с вытаращенными глазами. Ясно было – никто из них не ожидал этого, не верил, что такое возможно! И на «молодого» они, давно его знавшие, смотрели и с новым уважением, и со страхом.
С брачного ложа Величана поднялась разбитая, и помощь боярынь оказалась вовсе не лишней. Они – Бегляна, Катла, Говоруша, Рощена – были добры к ней и заботливы, смотрели с сочувствием, и от их материнской заботы Величане стало легче. Все они понимали, каково ей – хотя и не знали истинной причины. Даже ради княжьего стола никакая из них не пожелала бы стать женой восьмидесятилетнего старца!
После бани молодая было почувствовала себя лучше, и это дало ей сил на обряды и пир следующего дня. Косу ей теперь расплели на две и уложили их вокруг головы – было так непривычно чувствовать тяжесть волос не на спине, а на затылке. Боль между ног мешала сидеть, и Величана с отрадой думала, что второй раз ее это ожидает только через год. Вся воля ей потребовалась, чтобы вытерпеть пир до конца, когда боярыни с песнями отвели ее уже не в клеть, а в избу прежних княгинь, теперь ее владение. Там раздели, уложили на старую лежанку княгини Вальды, со звериными головами на столбах, и наконец оставили отдыхать. Муж – ни в старческом облике, ни в юношеском, – к ней сюда не приходил. А до следующей ночи, годовщины той, в какую юный еще Етон встречался со своим богом, она надеялась привыкнуть и освоиться.
Плеснеск веселился до конца седьмицы, а Величана едва того дождалась. Новая бабья жизнь давалась ей с трудом – хотя, казалось бы, не девчонка двенадцатилетняя, что едва плахту надела и в ту же зиму замуж пошла. Родилась Величана под первый снег, значит, к снегу семнадцатая зима ей пойдет. Самый расцвет – но обрести прежнюю крепость ей никак не удавалось. Едва прошла боль, как через несколько дней на сорочке опять появились небольшие кровянистые пятна. Дома у матушки Величана никогда не была лежебокой, но здесь, где так важно было показать себя деловитой и расторопной, вставала по утрам с трудом, одолевая тошноту. Несильная, та отбивала у нее желание есть, и все тянуло прилечь. Иной раз Величане приходилось посылать вместо себя Тишанку толковать с Етоновой ключницей. Думала порой: неужели не уберегли ее, где-то проскочил взор злого глаза? По ветру порча прилетела, одолела невестины покровы и обереги? Часто тянуло в слезы – и самой худо, и вокруг все такое чужое, непривычное, и пожалеть ее некому, кроме Тишанки. Боярыни были к ней добры, но ведь она – княгиня, старшая над ними, хоть и годится иным во внучки, ей не пристало им жаловаться! Да и на что – на тоску по матушке и по братьям? Не годится – она уже не девка, а молодуха, княгиня. И чем плохо ее житье? «Счастье твое, свекровь давно померла! – усмехалась Тишанка, пытаясь ее утешить. – Иных поедом едят, а ты в своем доме – старшая госпожа, кроме мужа, никого над тобой в набольших нет!» И Величана улыбалась, воображая живой мать Етона. Той, наверное, было бы уже лет двести…
А так хотелось показать себя хозяйкой не хуже других – ее ведь учили вести большой дом. Теперь у нее было много нового дела – со дня свадьбы она стала госпожой над всем обширным хозяйством Етона, и приходилось вставать до зари, следить, как челядь доит коров, делает масло и сыр, как толкут зерно и заспу
[15], мелют и просеивают муку, ставят и пекут хлеб, варят кашу для младшей дружины, жарят или запекают мясо – для княжьего стола. Сам Етон, ради нехватки зубов, уже ел что помягче – творог, яичницу, кашу из растертого ячменя, – но надлежащая господину часть вареного или жареного мяса обязательно должна была стоять перед ним на расписном сарацинском блюде. Отрок отрезал ему маленькие кусочки, Етон жевал их, долго гоняя по беззубым деснам – вождь должен разделять пищу с дружиной, сколько бы ему ни набежало лет. И пусть весь кусок съедали потом тайком его гридни-телохранители.
Со своим супругом Величана виделась только за столом: он сидел на своем месте в середине длинной стены, а она – на своем, у короткой. Для начала она следила, как ему подают еду, наливала меда в серебряную чашу, учтиво расспрашивала о здоровье. Он ее тоже спрашивал об этом и пристально вглядывался ей в лицо своими слабеющими глазами. И ей не верилось, что эти самые глаза с этого самого лица той ночью взирали на нее со звериным, хищным выражением. От тех воспоминаний пробирала дрожь и болью стискивало живот.
