– Она не дает, – боязливо пояснила Бегляна. – Мы хотели убрать, да сама велела оставить.
– Зачем ты… – прошептала вдруг Величана. Етон поднял взгляд и увидел ее глаза, полные мучительной боли и недоумения. – Зачем… пришел…
– Так проведать тебя… – У Етона дрожал голос, дрожали руки. – Как же так! Откуда беда? Ведь ты здорова была!
В голосе его уже слышался гнев на судьбу – вновь обманувшую.
– Зачем опять… оборотился… – едва слышно ответила Величана, и Етон наклонился к самому ее лицу. – Зачем пришел… молодым? Куда тянул меня? Зачем спрашивал… тяжела ли? Ты же знал… говорил, что раз в год… я не ждала. Испугалась… Зачем потащил…
– Пришел… молодым… – У Етона забрезжила догадка. – Где? Когда?
– Как «волки» пришли… Молодух катать… и ты… тащил меня куда-то… спрашивал, тяжела ли…
– Тише! – Етон поднес ладонь к ее губам, и Величана с облегчением замолчала.
Князь с трудом поднялся и обернулся к Говоруше.
– Бредит она. Дайте ей травок каких, пусть спит. И никого к ней не пускать, слышали! Даже мать родную!
Под навесом снаружи его ждал Чудислав и еще двое старейшин. Волоча ноги, Етон потащился в гридницу, кивком велев им идти за ним. Уселся на свое место и велел рассказывать, что люди видели, как дело было. Слушая бессвязный рассказ о том, как бабы подняли крик, стали драться с «волками», а потом княгиню нашли на гостином дворе у киян, у Люта Свенельдича, прикрыл глаза дрожащей ладонью.
– Опять Киев… – прохрипел он, когда старцы замолчали. – Олег проклял меня… теперь и внук его покою не дает… Семята! – Он опустил ладонь и взглянул на Семирада. – Приведи ко мне киевских… главного у них… и отроков на двор пошли…
* * *
Лют догадывался, что ночное происшествие без последствий не останется. По своему осторожному нраву он был более расположен последствий ждать дурных, чем добрых. Сразу, как только Величану увезли, он велел созвать всех своих, бросить распивать меды и быть настороже. К рассвету собрали почти всех – не хватало человек десять отроков, где-то загулявших, а купцы были все. Как рассвело, Ржига хотел пойти на княжий двор поразведать, как дела. Но вернулся от ворот – сюда направлялся сам воевода Семирад с тремя десятками гридей.
Лют велел запереть ворота. Внутри во дворе ждала вооруженная дружина. В створки постучали – обухом секиры, судя по звуку.
– Лют Свенельдич! – закричал Семирад. – Ты здесь?
– Я здесь. Кто там и чего вам надо?
– Это я, Семирад. Князь послал меня за тобой. Он хочет тебя видеть.
– Князь оказывает мне немалую честь. Когда я только приехал, он семь дней томил меня под дверями и не пускал поздороваться. А теперь с утра пораньше желает видеть и даже посылает за мной самого воеводу. С чего вдруг он так меня полюбил?
– Князь хочет узнать, что случилось нынче ночью между тобой… – Семирад хотел сказать, «между тобой и его женой», но сообразил, что это прозвучит непристойно и оскорбительно для княжей чести, и поправился: – Что случилось с княгиней и какова твоя часть в этом деле. Ведь ее нашли утром у вас здесь. Это нуждается в объяснении, как по-твоему?
– Я готов объяснить, какова моя часть в этом деле! – При воспоминании о том, как долговязый «волк» тащил куда-то кричащую княгиню, а вся дружина ее мужа и люд плеснецкий в ус не дули, Лют вновь наполнился негодованием. – Но раз уж он прислал за мной отроков, я должен порадеть и о своей чести.
– Чего ты хочешь?
– Я пойду к князю с моими людьми, а вместо меня здесь останется кто-то из ваших бояр, пока я не вернусь.
– Оставлять тебе талей мне князь не приказывал. Но приказал привести тебя во что бы то ни стало.
– Живым или мертвым?
Семирад досадливо вздохнул. Будучи человеком умным, он понимал, во что может вылиться смерть или бесчестье главы киевских купцов, который приходится сыном Свенельду и братом Мистине, то есть включен в ближайший круг свойственников княжеской семьи.
– В чем меня обвиняют?
– Князь сам задаст тебе вопросы.
– Я назвал мое условие.
– Давай я останусь, – Стеги кивнул Семираду. И шепнул: – Так оно и лучше. Если князь велит с досады зарубить его прямо в гриднице, нам беды потом не обобраться.
– А если прикажет? – Семирад выразительно глянул на него.
Сейчас уже все знали, что княгиня была тяжела… до нынешней ночи.
– Один раз всякому придется умереть, – Стеги двинул бровями. – А Святослав – наследник нашего…
– Опять… А наш-то уже думал было, что у него будет другой наследник…
– Вот потому что-то должно удержать его руку… Отворите! – крикнул Стеги. – Я войду к вам. Я был послом от Етона в Царьграде пятнадцать лет назад, когда туда ездили послы всех русских земель, еще при Ингоре. Достаточно я хорош, чтобы стать заложником за твою честь, а, Свенельдич?
Оба Пестряныча рвались идти к Етону вместе с Лютом, но он, отыскивая себе другой кожух взамен отданного Величане, приказал им сидеть на месте: случись что, в гнезде Старого Йотуна сложат головы сразу трое родичей Эльги и Святослава. Довольно и его самого… Зато с ним пошли Болва и Чернега – люди киевского князя и его матери. Все трое были при мечах. Когда они только вышли за ворота, Семирад взглянул на блестящую медью и серебром рукоять «Телохранителя» у пояса Люта, но тот ответил таким непримиримым взглядом, который ясно говорил: «Не нравится – отними!» И Семирад промолчал: затевать драку было рано.
Етон ждал их, сидя на своем престоле. Гридница была набита людьми плотнее, чем во время вчерашнего пира. Еще витали запахи еды, питья; доносилась и вонь из-за того, что кое-кто не удержал в себе все поглощенное. У челяди не было времени все прибрать и приготовить к дальнейшему веселью, да и хозяйка лежала больная. На стороне престола теснились гридни Етона, напротив – городские старейшины и кое-кто из торговых гостей.
Когда Лют ступил за порог, сотни взглядов вонзились в него, будто туча стрел. Но он лишь чуть сильнее стиснул зубы. Страха он не ведал – любая опасность возбуждала его и делала волю тверже камня. «Покажи, что готов умереть, и умирать не придется», – учил его когда-то брат. И эта наука настолько вошла в кровь, что Люту не требовалось вспоминать ее, чтобы держаться так, будто он бессмертный.
Но когда Лют взглянул в лицо Етону, поднявшему глаза ему навстречу, то на миг растерялся. В морщинистом погасшем лице, в старческих глазах под набухшими веками была такая смесь ненависти и боли, что Лют внутренне содрогнулся. Так мог бы смотреть мертвец, ненавидящий живых за то, что они живые, но бессильный войти в их круг.
Лют пересек гридницу и встал в трех шагах перед престолом. Воодушевление и готовность умереть распирали душу, и сердцу делалось тесно в груди. Тянуло положить руки на пояс, но это было бы уж слишком вызывающе. Где-то наверху мерещились Одиновы покои, боги и предки смотрели из звездной высоты. «Ну, Лют, сын Свенельда и миловидной холопки? – будто спрашивали они. – Кем ты себя сейчас покажешь? Что в тебе одолеет – дух воинов или кровь рабов?»
