Даже вид собственного брата эти мысли вдруг сделали неприятным: когда-то Мистина объяснял Люту, каким способом убивают женщин – посмертных спутниц. Мало ли, вдруг пригодится…
– Тогда в этой войне виноваты были бы мы, – напомнил Мистина, – и нас боги рассекли бы, как золото. Для почину меня – ведь это я целовал меч на мир с Етоном, и теперь мое оружие обратилось бы против меня. А так Етон сам нарушил уговор, и гнев богов обрушится на его старую отупевшую голову. Не пойму, чего он замыслил. По Одину, что ли, соскучился – пятьдесят лет не видались?
– Жить надоело… – пробурчал Лют. – Мозги в голове сороки склевали…
Эльга закусила губу. Она старалась не смотреть на Мистину, опаясаясь прочитать в его глазах: ну вот, еще один гостинчик… После того как минувшей весной, чуть менее года назад, княгиня с приближенными вернулась из Царьграда, приняв крещение, несчастья валились на семью одно за другим. Разродилась мертвым младенцем молодая княгиня Прияна, провалился поход на Корсуньскую страну, пропал без вести Святослав, а из этого вырос страшный раздор внутри рода, насильственный брак Святослава с Горяной Олеговной, изгнание его сводного брата Улеба… Понапрасну Мистина и Ута обнаружили перед всем белым светом давний позор своей семьи: что двадцать лет назад Ута родила сына не от мужа, а тот растил чужого ребенка, зная, что он – не его. Если бы они и правда подождали год, как намеревались… Но той унылой и тревожной осенью казалось, что нужно утешить и успокоить народ любой ценой. В конечном итоге цена оказалась слишком велика. До сих пор не расплатились.
Зимние праздники прошли тускло. В Киеве находились жена и мать князя, но обе – христианки, и в принесении жертв чашу перед богами держали Соловьица – Честонегова боярыня, и Дивуша Дивиславна – Асмундова жена. Они оказались самыми родовитыми из женщин, не принявших крещение. Все, кто шел вслед за княгиней в очереди на подобную честь – ее племянницы, женщины знатных дружинных семей, – все ездили с Эльгой в Царьград и вернулись христианками. Киев остался без достойной старшей жрицы, а женщины княжеской семьи больше не могли исполнять наиболее почетную из своих обязанностей. Плохо было, с какой стороны ни взгляни. Лишь крещение всего Киева, всей Руси могло исправить это несчастье, но где там…
Но разве Эльга не пыталась это предусмотреть? Года два назад, только подумывая креститься, она выбирала Святославу жену, которая заменила бы ее на жертвенных пирах и на Святой горе перед богами. Святослав привез Прияну – и та оказалась именно той княгиней, которая и нужна Киеву. Но где она теперь? Уехала домой, в Смолянскую землю. Эльга очень надеялась и ждала, что Святослав, вернувшись из полюдья, привезет ее назад. Тогда народ, растревоженный всеми этими несчастьями, хоть немного успокоится.
И вот что она получила! Невольно хмурясь, Эльга бросила взгляд в чуров кут. У нее он только так назывался: на полочке там стояли не чуры, как в других избах, а привезенное из Царьграда изображение Божьей Матери – подарок крестных родителей, Константина и Елены. Она знала: очень многие в городе думают, что все эти несчастья – гнев богов за измену княгини. Не только думают – уже начинают говорить. Сама она сдерживалась, старась даже мысленно не обвинять Христа и Марию. Ведь даже если они всему причиной – это не гнев и наказание, а испытание. Кто с благодарностью принимает несчастья в земной жизни, тот награжден будет в будущей, в Царствии Небесном. Но иной раз сама собой залетала мысль: испытывая меня, не развалила бы божья воля всю державу мою…
Мистина перехватил ее взгляд и слегка покачал головой.
– Лют ведь не крещен, – добавил он. Лют вскинул голову и вопросительно уставился на него, не понимая, при чем здесь это. – Князь не сможет обвинить Христа в этой беде.
– Я уж надеюсь! – фыркнула Эльга. – Начало всему положил Один, а нас тогда и на свете не было!
– И знаешь что? – добавил Мистина. – Сколько я понимаю Святослава, после прошлого лета он будет даже рад, что кто-то дал ему законный повод к войне…
Не желая беспокойства в Киеве, Мистина велел брату пока помалкивать о его приключениях в Плеснеске. Хотя и понимал: не заставишь молчать десяток купцов и сотню отроков-бережатых. Известия поползут по стольному городу, сея смятение и ожидание новой войны на Волыни.
И вот уже на днях эта война из ожидания станет явью…
Было еще совсем светло, когда княгиня покинула гридницу и встала у порога, вдыхая весенний воздух. Вот уже тридцать восьмую весну она доживает, но от запаха весеннего вечера кровь бурлит в жилах, как у девочки. Душа в груди становится такой огромной, что ей тесно. Кажется, весь мир открыт для тебя и полон радости, а легкие сумерки лишь добавляют задору. Что в нем, этом воздухе? Дух оттаявшей и согретой почвы, свежих листочков. Сам вечерний ветер весной, казалось, дует прямо из Ирья… доносит дыхание из вечно свежей груди самой земли-матери… Или после дымной зимы так кажется?
Сама собой пришла мысль о Мистине, захотелось его увидеть. Эльга знала, что сегодня его здесь не должно быть, но всякая красота напоминала ей о его лице, самом красивом в ее глазах, всякая радость напоминала о радости быть с ним. С тайным вздохом она отвела глаза от заполнивших двор серых и бурых рубищ.
Княгиня знала: лишь самые усердные из ее гостей бывали в этот день в церкви – многие с утра бежали (или ковыляли) к воротам двора и первыми устремлялись внутрь, чтобы занять места и поскорее получить свою кашу, хлеб, рыбу, сыр. Те, кого не пускали в гридницу, рассаживались прямо на мостках, в сухую погоду – и на земле. Эльга проходила вслед за отроками, улыбалась и кивала в ответ на низкие поклоны.
На дворе расположились те, кому не хватило места в палатах, или кто показался челяди слишком уж грязным, или пришел заранее пьян (хмельных напитков Эльга в эти дни не велела подавать). Бродяги сидели на мостках кучками, держа на коленях миски, черепки, куски бересты или просто ломти хлеба, ели и болтали. Кто-то пел, кто-то уже спал под тыном и под стенами строений прямо на земле; когда придет пора затворять ворота, их растолкают и выведут прочь со Святой горы. «Дом их – воздух под открытым небом, – говорил Эльге о таких людях грек Полиевкт, – сосуд для питья – пригоршни, кладовая – пазуха, и то если не разорвана, стол – сжатые колени, постель – земля…» В городе старцы были недовольны, что «всякой рванине безродной» позволяют толкаться близ святилища, но Эльга дала обещание, что ее отроки не подпустят никого из нищих к площадке с богами, жертвенником и Перуновым дубом.
Те, кто еще не спал, встали при виде госпожи, расползлись с мостков, не дожидаясь тычка копейным древком, стали кланяться и креститься. Эльга прошла немного вперед и вдруг увидела некую чету, столь увлеченную беседой, что даже ее появление осталось незамеченным.
– Малуша! – удивленно окликнула она.
Предславина дочка вздрогнула от неожиданности и подскочила; на лице ее промелькнул такой испуг, будто ее застали тайком поедающей в погребе сметану. Ну или целующейся за углом клети с кем-то из молодых оружников.
Случись такое, Эльга бы не удивилась: девка в свои тринадцать лет совсем невеста. Но собеседник Малуши годился ей в отцы, а к тому же был так страшен видом, что сама княгиня невольно вздрогнула. Щуплый, наполовину лысый… но хуже всего рубец через все лицо и опущенное веко над пустой правой глазницей. Был какой-то такой бес, еще бабка Годоня в детстве рассказывала им с Утой… Дивий человек, у которого только одна половина туловища и лица.
