– Ну так… согласен я, – ответил Святослав, еще не вполне веря, что этот нелепый вызов ему не снится. – Где Етон? С вами, при войске?
– Князь в Плеснеске. Просит тебя туда пожаловать с малой дружиной.
– Э, нет! – Святослав уверенно засмеялся: показалось, что вот теперь все стало ясно. – За дурня меня держите? Знаете, что войском вам мое войско не одолеть, так хотите к себе заманить с малой дружиной?
– Большим войском пойдешь – не миновать земле нашей урону. А коварства князь мой не замыслил никакого, могу на том тебе меч поцеловать.
– Если не замыслил, отчего не приедет сюда? Хоть вот здесь, – Святослав кивнул на поляну перед собой, – чем не поле? А мне коварства и не нужно…
«Я и так его одолею», – слышалось в его умолчании.
– Нельзя сюда, – мягко возразил Стеги. – Местом князь назначает святилище наше. Чтобы боги земли нашей, могилы дедовы и вся чадь плеснецкая видоками была. Ты ведь хочешь землей и родом нашим владеть – перед ними и покажи свое право, не перед соснами да березами.
В этих словах была своя правда, и Святослав задумался. Его отец погиб, когда шел с малой дружиной по чужой земле. Святослав повзрослел в тени этого подвига; образ последнего неравного боя над Тетерев-рекой был главным преданием его взросления, примером – и, возможно, предсказанием. С тех пор шло девятое лето, но в земле Полянской впечатление от тех событий было столь свежо, что не отпускало тот бой в прошлое – он по-прежнему стоял в памяти так близко, будто случился лишь вчера.
– Если хочешь, князь даст тебе таль, – добавил Стеги, видя его колебания. – Но мы слышали, твоя мать не просила тали у Маломира, когда тоже с малой дружиной отправилась в Деревскую землю…
Он не договорил, но все здесь и так знали, к чему привел тот поход Эльги. Обстоятельства были совсем не те, чтобы равнять эти два случая. Но Святослав уловил то, что Стеги этим хотел сказать. Его мать отвагой не уступала отцу. А он, мужчина, неужели уступит матери?
Никто еще не уходил от судьбы. Судьба привела Ингвара с тремя десятками ближней дружины на берег Тетерева, где ждали его куда более многочисленные враги. Но не судьба, а он сам решил сражаться до последнего вздоха и лишь после смерти выпустил из пальцев рукоять меча. Судьба сделала Эльгу вдовой, но княгиня сама осмелилась пойти навстречу опасности и переломить ход событий в свою пользу. Теперь судьба желала, чтобы сын их лишь с гридями-телохранителями отправился в самое сердце враждебной ему земли. Но лишь от него зависело принять ее вызов так, чтобы ни матери в Киеве, ни отцу в Валгалле не было за него стыдно.
– Ну что же, – спокойно, будто о самом обычном деле, обронил Святослав. – Так завтра и поедем. А то ведь супротивник мой уж больно стар, – он усмехнулся, – промедлим, на белом свете не застанем…
Стеги поклонился: дескать, сговорились.
Яркое солнце золотило вершины берез над поляной – годовое колесо вступало в самую светлую свою пору, готовя свадебные венки небу-отцу и земле-матери.
* * *
Четырежды в год мир живых встречается с Навью – на Весенние и Осенние Деды, на зимний солоноворот и на Купалии. Когда боги сеют семена света на поле тьмы или семена тьмы – на поле света, можно выведать тайны у мертвых, но предсказанное самой длинной ночью входит в явь в ту ночь, что всего короче. Долгой зимней ночью заглядываешь в Навь – короткой первой ночью лета встречаешься с ними. В легких сумерках не страшно, и себя саму всякая дева чувствует берегиней – душой всего живого вокруг.
В юности Величана, как всякая девка, любила Купалии – игры, пляски, костры. С тех пор как мать все же надела на нее плахту, она могла до восхода солнца бродить над водами Стыри. С открытых мест далеко видны были зеленые долины – и огни, огни везде, будто душа самой земли-матери. Редкие Купалии обходятся без дождя, и запах влажных трав поднимался от теплой земли таким плотным потоком, что, казалось, его можно взять в охапку, как стебли и цветы. Тот самый дух земли, что в эту ночь наполняет зелия и придает им чудесную силу. Белый серп луны на синеватом небе, белые сорочки девушек, ходящих живым кольцом возле костров, – во всем виделось слияние земного и высшего. Будущее счастье, обещанное зимними гаданиями, подходило так близко, что захватывало дух. И когда под утро Величана возвращалась, эта тайна и это будущее шли вместе с ней, заключенные в охапке цветущих трав. Главное было не пропустить час, когда пора домой, не дать чародейной ночи вылиться в обычное утро. И тогда, пойманное и унесенное домой, волшебство оставалось с ней на весь год.
В это лето, первое лето ее новой замужней жизни, все пошло по-иному. С утра ходили в луга собирать росу: возили по траве длинным рушником, пока весь не промокнет, потом отжимали в ведерко.
– Ты траву-кукушку ищи, – советовала госпоже Тишанка. – Как птица-кукушка своих деток другим птицам в гнезда подкидывает, так сия трава молодушке детушек приносит. Если будет у нее два корня – то дочку, а три – то сынка.
– Да что здесь травы могут! – со вздохом отмахивалась Величана. – Уж поди и прежние жены Етоновы за пятьдесят лет весь лес изрыли, все зелья-коренья повыкопали. Говоруша рассказывала, из самого Царьграда им какие-то цветы в масле возили, и то не помогло.
– То им, прежним, возили. Всякому же своя судьба! Другим не помогло, а тебе, глядишь, и поможет. Ты счастливая будешь!
– Да неужели? – с горькой насмешкой отозвалась Величана.
– А как же? Я в твое счастье верю. Если не верить, как жить?
Величана вздохнула. Хотела бы она себе такой веры! С зимы Величана так и не повеселела. Хворала она долго – лишь после новогодья, когда день стал больше ночи, почувствовала себя в прежних силах. Но даже насильственная бодрость осени, когда она, одолевая нездоровье, ждала дитя и верила, что еще вырвет у судьбы долгую жизнь и славное будущее, к ней не возвращалась. На что ей было надеяться теперь? Что Етон доживет до новой осени и в ночь годовщины свадьбы вновь явится к ней молодым волком… При мысли об этом Величана кривилась от отвращения. Молодой Етон был ей куда противнее старого. Старый хотя бы порой смотрел на нее с жалостью в выцветших глазах, гладил по голове морщинистой рукой, и тогда она чувствовала, что муж доподлинно не желает ей зла. Но молодой… В его присутствии, как теперь вспоминала Величана, сам воздух становился режущим и неведомая злая сила начинала давить на сердце. При нем она ощущала себя даже не женой – добычей. И думалось порой: может, и к лучшему, что этот муж достался ей дряхлым старцем, а не молодым хищником. Старый ее с собой на тот свет утянет – а молодой живьем бы съел.
Лишь одна мысль приносила ей проблеск радости – и вместе с тем неотделимую горечь. Лют киевский… Эти странные глаза, зеленовато-серые при ярком свете и карие в полутьме… Она считаные разы видела его улыбку, но от улыбки это суровое лицо освещалось, и будто летнее солнце всходило среди мрачной зимы… Даже в воспоминаниях красота этого лица отрадой проливалась на сердце, как прохладная вода в зной. Старые боярыни рассказывали, будто старший брат его, Мистина Свенельдич, был собой еще лучше – видать, изрядно он смутил их покой шестнадцать лет назад, – но Величана не верила, что можно быть лучше.
