— На чем расстанемся, Георгий Александрович?
Бакрадзе встал:
— Я тебя найду, когда буду готов. А ты учти: Нико опасный. Очень. Если решил с ним схватиться, будь всегда настороже.
— Буду. Ты тоже… один по улицам не ходи.
Мужчины пожали друг другу руки и расстались.
Закончив с мазом, сыщик пошел к другому возможному союзнику. Он подходил к Старо-Сенной площади, когда увидел неприятную сцену. Высокий обрюзгший русак махал кулаками и орал на троих инородцев:
— Я вас, косорылые, в тюрьму засажу! Я председатель отделения «Союза русского народа». Я так не оставлю! Я… эй, городовой, ко мне! Карагасы
[28] православного человека обижают!
Лыков подошел одновременно с городовым. Служивый схватил туземцев за плечи:
— А ну пошли в участок.
— Он нам деньги должен, — стал объяснять старший. — Четыре месяца прошло, не хочет отдавать. Шкуры взял, а платить?
— Какие еще шкуры? — еще громче закричал скандалист. — Ты бумаги покажи.
— Да мы на словах договаривались, — ответил карагас срывающимся от обиды голосом. — Нельзя так жульничать, нехорошо это.
— Городовой! Ты слышал — он меня жуликом обозвал! Меня, потомственного почетного гражданина Петухина-Кошелева! А ну веди их всех к приставу.
Алексей Николаевич развернулся и пошел прочь.
Глава 10
Полицейские и жандармы
Днем, когда Лыков зашел на Луговую, его позвали к полицмейстеру.
— Алексей Николаевич, я слышал, вы встречались с Бакрадзе? — спросил тот, не глядя собеседнику в глаза.
— Да, мы с ним поговорили и разошлись.
— А зачем он вам понадобился, этот головорез?
— Как зачем, Василий Адрианович? Вы разве не знали? Они с Нико Ононашвили в ссоре. Там жуткий конфликт на личной почве. Вот я и решил с вашим головорезом поговорить по душам. Чтобы он выдал все, что знает о своем обидчике.
— Как интересно… Почему мне это самому в голову не пришло? Это… сейчас вспомню… Разделяй и властвуй, так?
— Еще говорят: третий радующийся.
Бойчевский восхитился:
— Да вы прямо Макиавелли! Ну, а каков был результат?
— Увы, Василий Адрианович. С результатом так себе. Нет никакого. Бакрадзе вспылил, он вообще горячий. Одно слово — абрек. Сказал, что доносчиком не был и не будет. Я и так, и сяк. Говорю: Нико тебя уже ославил, распустил слух, что ты нам наушничаешь. Терять тебе нечего. Расскажи, отомсти ему. Бесполезно. У этих кавказцев обостренное понятие о чести.
— А почему вы решили собрать компрометирующие сведения на Николая Соломоновича Ононашвили? Ведь ваши улики указывают на братьев Родонай.
— Я решил, что без ведома Нико такое сложное предприятие, как санатория для беглых, состояться не может.
Бойчевский свел брови:
— Хм… Как знать? Вы не преувеличиваете значение этого туземца? Вонючие привокзальные номера и второразрядный ресторан — все его имущество. Слушайте, кто и что вам наговорил? Алексей Николаевич, поделитесь. Ведь не в ту сторону можете дознание повернуть. Вы тут новый, многого не понимаете. Хоть бы с нами советовались, что ли.
Полицмейстер всматривался в сыщика, словно пытаясь что-то прочесть на его лице:
— Ну? Это вас жандармы сбили с толку? А вы знаете почему?
— Жандармы? У меня с ними всегда как-то не ладилось. Но вы правы в одном: я собирался идти в ГЖУ.
— Зачем?
— За информацией.
— Полно! Что они могут знать? Сами постоянно к нам обращаются. Видите ли, Алексей Николаевич, у нас с ними междоусобица. По их вине. Там кадры — негодяй на негодяе. И голова кружится от вседозволенности.
— Случилось что-то конкретное или так, характерами не сошлись? — поинтересовался Лыков.
— Неприятная и неприглядная история, целиком на их совести. Дело вот в чем. Как-то в феврале жандармский ротмистр Семеко нажрался, как свинья, и решил справить малую нужду прямо на улице. На глазах, так сказать, у изумленной публики. В шинели и при шашке. Помощник начальника ГЖУ!
— Днем или вечером?
— Какая разница? В три часа ночи дело было. Подошел караульный и сделал ему замечание. Ротмистр вынул револьвер и стал угрожать караульному, что сейчас его застрелит! На крик явился городовой Черкашин Первой части, бляха номер семь. Хороший городовой, старательный. Дело-то знаете где было? На углу Большой и Тихвинской улиц, в самом что ни на есть центре города. Черкашин пытался успокоить разбушевавшегося жандарма, но куда там. Тот спьяну совсем ум потерял. Орал на всю округу и целил из нагана уже в городового. Как только не пальнул, дурак. Справил, что хотел, словно собака, прямо на угол и ушел. Черкашин подал рапорт о случившемся приставу Садовскому, тот переслал его мне. Я, как полагается, известил начальника ГЖУ полковника Познанского. Попросил разобраться и наложить взыскание на ротмистра. Чтобы, значит, не повторялось. Как вы думаете, что ответил мне полковник?
— Обиделся? — предположил Лыков.
— Не то слово. Весь дерьмом изошел. Он будто бы произвел дознание и установил, что его офицер был лишь слегка выпивши и вел себя вполне пристойно. Это, значит, когда он ссал на лучшей улице города! Доклад Садовского мне полковник назвал ложью, имеющей целью замаскировать небрежное исполнение чинами Первой части своих обязанностей. Читай так, что голубым мундирам можно все. А кто их ставит на место, тот плохо исполняет службу. Вот такое хамство, Алексей Николаевич. Более того, Познанский пошел еще дальше. Он рекомендовал мне наложить взыскание на пристава за ложный доклад и уведомить об этом его высокоблагородие!
— А вы что?
— Объявил Садовскому благодарность в приказе по городской полиции.
— Вот это правильно, — одобрил сыщик. — Значит, мне на Зверевскую, четырнадцать, можно не ходить?
[29]
— Только зря время потеряете. И про меня всякого вранья наслушаетесь.
На этих словах вошел письмоводитель и положил перед Бойчевским бланк телеграммы.
— Ваше благородие, срочная депеша на ваше имя от товарища министра внутренних дел Курлова. Там есть и насчет господина Лыкова.
Полицмейстер схватил телеграмму, пробежал ее глазами и хмыкнул в усы:
— Поспешил я, Алексей Николаевич. Придется вам таки познакомиться с полковником Познанским. Причем с моим участием.
— Что такое?
— Курлов велит срочно провести совещание с участием жандармов и чинов общей полиции. Вам велено тоже присутствовать.
