Поэтому — хотя наиболее широко известен тот фотопортрет короля Аргавена, где он в темном траурном костюме склонился над телом упокоившегося старого короля, освещаемый лишь отблесками пожаров, которыми объят город, — давайте на время отложим эту фотографию. И посмотрим прежде на снимок молодого двадцатилетнего Аргавена — гордости Кархайда, личности настолько яркой и удачливой, какие вряд ли рождались когда-либо на этой планете. Но отчего юный король бессильно прислонился спиной к стене? Почему он весь в грязи, дрожит, а глаза его безумно блуждают, словно он навсегда утратил то — пусть минимальное — доверие к миру, которое принято считать здравомыслием? В душе своей он повторял тогда вот уже много часов — или лет? — подряд: «Я отрекусь. Отрекусь. Отрекусь». Без конца мучило его одно и то же виденье — дворцовый зал с красными стенами, башни и улицы Эренранга, потом падающие хлопья снега, прекрасные долины близ Западного Перевала, белые вершины Картава… Неужели от этого он хотел отречься, неужели хотел отказаться от своего королевства? «Я отрекусь», — негромко произнес он, а потом что было силы выкрикнул те же слова, ибо снова явился перед ним человек в красно-белом одеянии, снова вкрадчиво зазвучал его голос: «Ваше Величество, раскрыт заговор в Королевской Школе Ремесел! Готовилось покушение на вас». И снова на него обрушился невнятный то ли шум, то ли вой… Король прятал голову в подушки, зажимая уши руками, шептал: «Прекратите, пожалуйста, прекратите это!», но невнятный вой становился все громче, все пронзительнее, он приближался, неослабевающий, неумолимый, и проникал, казалось, в саму плоть Аргавена. Не выдерживали и лопались нервы, натянутые как струны; кости непроизвольно дрожали и приплясывали под этот дикий аккомпанемент, выворачиваясь из суставов. И король застывал, чувствуя, как кости его повисают, обнажившись, на тоненьких белых нитях — нервах или сухожилиях… А потом плакал без слез и кричал: «Взять их!.. Посадить в тюрьму!.. Казнить… непременно казнить! Прекратите это, прекратите!..»
И тут же все прекращалось.
Молодой король, весь дрожа, сполз на пол бесформенной грудой тряпья. Пол был какой-то странный… Почему-то не было ни знакомых керамических плиток, ни паркета, ни даже тюремного, запятнанного мочой цемента. Оказалось, что он лежит на простом деревянном полу в своей комнате, и башне дворца. Здесь он всегда чувствовал себя в безопасности, далеко от своего отца-людоеда — холодного, неласкового, безумного короля Кархайда. В детстве он любил играть здесь в дочки-матери с Пири и сидеть у камина с Борхабом, который брал его на руки и баюкал, пока он не погружался в благостный полусон. Но теперь нигде не было для него ни убежища, ни спасения, ни сна. Страшный человек в черном добрался даже сюда; он обеими руками приподнял голову короля, и без того едва державшуюся на тоненьких белых нитях, поднял ему веки, которые король тщетно пытался сомкнуть, и они тоже повисли на таких же нитях…
— Кто я?
Равнодушная черная маска склонилась к нему. Молодой король забился, пытаясь высвободиться из рук черного человека, и зарыдал от собственного бессилия: он знал, что сейчас начнется удушье и он не сможет дышать, пока не произнесет вслух нужное им имя — Герер. Однако дышать он пока мог. Это ему пока было позволено. Хорошо, что он вовремя распознал человека в черном.
— А кто я? — спросил его кто-то другой нежным тихим голосом, и юный король всей душой устремился к этому человеку, всегда приносившему утешение и покой.
— Ребад, — прошептал он, — скажи, что мне делать? Ребад!
— Спать. Сейчас нужно спать. Король подчинился и уснул. Глубоко, без сновидений. Только перед самым пробуждением появились сны. Снова тот неестественный, кровавый свет заката слепил его широко открытые глаза, снова он стоял на парадном балконе дворца, глядя вниз на пятьдесят тысяч черных разверстых колодцев, извергавших фонтаны истерических воплей. Пронзительные звуки пламенем вспыхивали в его мозгу, складываясь в имя: Аргавен. Имя короля в реве толпы звучало словно насмешка, словно издевательство. Он ударил руками по узким бронзовым перилам и крикнул: «Я заставлю вас замолчать!», но не расслышал собственного голоса — слышны были только их голоса, ядовитые извержения множества разинутых пастей: ненавидящая короля толпа громко выкрикивала его имя…
— Уйдите отсюда, о мой король, — сказал тот же тихий голос, и Ребад увел его с балкона.
Потом они оказались в огромном парадном зале с красными стенами. Вопли снаружи прекратились: Ребад захлопнул окна. Выражение лица его, как всегда, было спокойным, сочувственным.
— Что вы намерены делать. Ваше Величество? — тихо спросил он.
— Я… я отрекусь от престола.
— Нет, — спокойно возразил Ребад. — Это было бы несправедливо. Так что же вы все-таки намерены делать?
Молодой король стоял молча. Его била дрожь. Ребад усадил его на кованую скамью, потому что, как это и раньше часто случалось, в глазах у короля вдруг потемнело, стены сдвинулись и он снова очутился в крошечной тюремной камере…
— Позовите… Позови стражу! Пусть стреляют прямо в толпу. Пусть убивают! Надо проучить негодяев! — Молодой король говорил торопливо, почти захлебываясь, но очень отчетливо и громко. Он почти кричал.
— Прекрасно, Ваше Величество, — поклонился Ребад, — вот это мудрое решение! Так и следует поступить. Так мы непременно выпутаемся из беды. Вы все делаете правильно. Верьте мне.
— Я тебе верю. Верю. Увези меня отсюда, — прошептал молодой король, сжимая руку Ребада. Но тот вдруг напрягся: что-то снова было не так. Он уже не верил и Ребаду, и надежды на спасение не оставалось. Ребад уже собирался уходить, по-прежнему спокойный, хотя на лице его было написано сожаление. Молодой король просил его остаться, просил вернуться назад… Но снова, снова в ушах короля начинал звучать негромкий, невнятный вой, от которого череп готов был треснуть, и вот уже тот человек в краснобелом одеянии подходил все ближе, ближе, тихо ступая по бесконечному красному полу… «Ваше Величество, раскрыт заговор в Королевской Школе Ремесел…»
На улице близ Старой Гавани, у самого берега моря, фонари горели ярко, но свет их растворялся в тумане. Портовый стражник Пепенерер обходил свой участок, ничего особенного увидеть не ожидая, но вдруг заметил, как по направлению к нему движется, спотыкаясь, какая-то странная фигура. Пепенерер не очень-то верил во всяких там морских порнгропов, однако теперь перед ним было явно что-то похожее. Загадочное существо, покрытое слизью и пахнущее морем, еле ползущее на тонких паучьих ножках, со стоном хватающее ртом воздух… В старинных морских легендах немало рассказывалось о порнгропах, но вся волшебная чушь быстро выветрилась у Пепенерера из головы: перед ним явно был человек. То ли пьяница, то ли безумец, а может — жертва загадочного преступления. Человек еле брел между унылыми серыми стенами пакгаузов.
— Эй, ты! А ну-ка стой! — проревел Пепенерер. Несчастный полуголый пьянчуга глянул на него безумными глазами, испустил вопль ужаса, попытался было удрать, но поскользнулся на покрытых ледком камнях мостовой, упал и пополз. Пепенерер взял ружье на изготовку и выпустил в пьяницу слабый звуковой заряд — просто чтобы тот успокоился; потом присел рядом с ним на корточки, достал рацию и связался с Западным отделением охраны, попросив прислать машину.
