Отдав пациенту команду отвлечься от хрустального шара и закрыть глаза, Хабер практически сразу же сумел распознать мощный двенадцатицикловый альфа-ритм. Он еще немного поиграл на клавиатуре, налаживая компьютер на запись и проверяя глубину гипноза, а затем сказал:
— Теперь, Джон… — И тут же, мысленно чертыхнувшись, поправился: — Теперь, Джордж, ты заснешь ненадолго, ты будешь сладко спать и видеть сон, но заснешь только лишь после того, как я громко произнесу пароль — «Антверпен». Услыхав слово «Антверпен», ты заснешь по-настоящему и будешь крепко спать, пока не услышишь свое имя произнесенным три раза кряду. Заснув, ты должен видеть сон, приятный сон. Ясный и радостный. Не дурной сон, а как раз наоборот — сладостный и прекрасный, как детство, и видеть его ты должен очень отчетливо. Так, чтобы ничего не позабыть, когда проснешься. Ты увидишь во сне… — Хабер замешкался на миг — полагаясь на вдохновение, он обычно ничего не планировал заранее. — …Увидишь во сне коня. Статного гнедого жеребца, гарцующего по полю. Скачущего по кругу. Возможно, ты сделаешь попытку оседлать его, возможно, просто будешь любоваться издали. Но увидишь во сне коня обязательно. Этот сон с конем будет весьма отчетливым и… — Доктор порылся в памяти: какое там слово использовал пациент? — И действенным. Кроме сна с конем, никаких иных быть не должно; как только я трижды произнесу твое имя, ты проснешься отдохнувшим и бодрым. Сейчас же я погружаю тебя в сон произнесением парольного слова… Антверпен!
Пляска линий на экране немедленно стала изменять свой характер — ритм пульсации замедлился, а пики резко подросли. Вскоре обозначились и длинные штрихи сна второго уровня, и намеки на растянутый, глубокий дельта-ритм четвертого — экран энцефалографа словно налился некоей невидимой морозной тяжестью. Дыхание пациента еще больше замедлилось, лицо приобрело абсолютно отсутствующее выражение.
Аугментор предоставит Хаберу полную запись всех стадий, сейчас же встроенный в него компьютер занят анализом арабесок медленных снов пациента и готовится к расшифровке орнамента подступающей сон-фазы, выделив и записав которую сможет подпитывать спящий мозг ею же, этой записью, усиливая тем самым ментальные ритмы собственно сновидения. Похоже, решающий момент уже приближался — видимо, на пациенте сказывался долгий период подавления снов, и сон-фаза наступала на этот раз несколько раньше, чем ожидалось, даже раньше, чем явственно и полностью установился второй уровень. Плавно колышущиеся линии исполосовали весь экран, снова бешено затрепыхались, задергались мелкой дрожью, переходящей в стремительную джигу, не подчиненную никакому единому ритму. Сейчас демонстрировал возросшую активность варолиев мост, а ритмы гиппокампа приобрели пятисекундную периодичность, так называемый тэта-ритм, до сих пор у подопытного ясно не проявлявшийся. Хабер глянул на спящего: его пальцы слегка подрагивали, глаза под сомкнутыми веками бегали, как бы что-то высматривая, губы приоткрылись на глубоком вдохе — несомненно, Орр видел сон.
Хабер зафиксировал время — пять часов шесть минут.
В пять одиннадцать он нажал черную клавишу и выключил Аугментор. В пять двенадцать, наблюдая на экране возобновление рисунка медленного сна, Хабер склонился над пациентом и трижды отчетливо произнес его имя.
Орр вздохнул, вяло развел руками, открыл глаза — и проснулся. Освободив его от трансшлема двумя отработанными движениями, Хабер мягко и сердечно поинтересовался:
— Как вы себя чувствуете, мистер Орр? Все в порядке?
— Хорошо, спасибо.
— Сон вы видели — пока это все, что могу вам доложить. Вы запомнили его? Можете пересказать?
— Конь, — сипловато отозвался Орр, до конца еще не проснувшись, и опустил ноги на пол. — Сон про коня. Вот про этого. — Он жестом указал на огромную украшавшую глухую стену врачебного кабинета фотофреску — это было изображение известного рысака по кличке Темени-Холл,
[11] беззаботно резвящегося на сочно-зеленой лужайке.
— А что именно вам снилось про него? — довольным тоном спросил Хабер. Он вовсе не рассчитывал на успех с первого же сеанса.
— Это было… Я брел по этому полю, а конь сперва гарцевал в отдалении. Затем он поскакал ко мне, и казалось, что приближается он отнюдь не с добрыми намерениями. Но я почему-то совсем не испугался этой атаки. Наверное, рассчитывал поймать жеребца за уздечку или увернуться в последний момент. Во всяком случае был уверен, что ничто серьезное мне не угрожает — конь-то ненастоящий, с картинки из вашего кабинета. Нечто вроде игрушки из папье-маше… Мистер Хабер, а вас… вас в этой картине… ничего не удивляет? Ничто не кажется необычным?
— Ну, некоторые находят ее слишком энергичной для крохотного офиса, какой-то чересчур бодряческой. Секс-символ в натуральную величину — и прямо напротив кушетки для гипноза! — Доктор шаловливо улыбнулся.
— А что здесь у вас висело с час тому назад? Я хочу сказать, не висела ли там другая картинка, когда я к вам пришел, например фотография горы Маунт-Худ — до того, как я увидел сон про эту лошадь?
…О господи он прав он совершенно прав здесь же висел Маунт-Худ…
…Какой такой Маунт-Худ здесь никогда не было никакого Маунт-Худа здесь всегда висел конь висел конь висел конь…
…здесь был Маунт-Худ…
…Конь здесь всегда был конь здесь всегда…
Доктор, не мигая, пялился на Джорджа Орра, не сводил с него взгляда несколько бесконечно долгих секунд — пытаясь постичь непостижимое, собрать воедино клочки мыслей и найтись, дать пристойный ответ… и скрыть, скрыть, скрыть свое ошеломление. Он врач, он должен внушать почтение и трепет, он знает ответы на все вопросы…
— Стало быть, вам кажется, Джордж, что прежде здесь находилось изображение горы Маунт-Худ?
— Именно так, — заявил тот печально, но непреклонно. — Маунт-Худ. Весь в снегу. На фоне синего неба.
— Гм-гм… — скептически хмыкнул Хабер, лихорадочно взвешивая, оценивая невозможное — или немыслимое? Сосущий холодок под ложечкой уже отпускал его.
— Вы со мной не согласны?
Взгляд пациента… в этих неопределенного цвета бездонных глазах читалось искреннее разочарование и слабеющий свет надежды — определенно, взгляд не вполне нормального человека.
— Боюсь, не согласен. Это знаменитый Темени-Холл, трехкратный чемпион восемьдесят девятого года. Сами скачки я тогда прозевал, хотя обожаю их и весьма стыжусь, что человечество, решая свои продовольственные проблемы, под корень изводит братьев наших меньших. Конечно, лошадь в офисе — в некотором роде анахронизм, но эта картинка мне нравится. Она передает силу, бьющую через край энергию — полную самореализацию в исконном ее биологическом смысле. Своего рода идеал, к которому стремится в работе каждый психиатр, некий вдохновляющий символ. Выбирая тему для внушения в нашем с вами сеансе, я случайно взглянул на картину и… — Хабер снова недоверчиво покосился на стену — естественно, там была лошадь, а не что-либо иное. — Но если недостаточно моих заверений, давайте спросим мисс Кроуч, она работает у меня уже полных два года.
