— Нет. Я не говорила с ним и не могу. Понимаешь, дядя считает, что… это он виноват в том, что случилось с Итале, что папа винит его за это… И у меня даже язык не поворачивается просить его поговорить с папой обо мне. Да он и не захочет вмешиваться.
— А по-моему, очень даже захочет, — сказала Элеонора. — Вот погоди, он скоро вернется, и мы посмотрим!
Эмануэль уехал в Красной в конце февраля, получив от Брелавая еще одно письмо. Письмо было очень короткое; Брелавай писал, что они получили официальное подтверждение виновности Итале и вынесенного ему приговора и теперь Итале содержится в тюрьме Сен-Лазар в Ракаве. В письме все это сообщалось очень сухо и осторожно: на первое письмо Брелавая Гвиде так и не ответил, а тот, видимо, ожидал все же хоть какого-то отклика.
— По-моему, ты все-таки должен ему написать, — сказала мужу Элеонора.
— С какой стати?
— Хотя бы поблагодарить!
— За сообщение о том, что мой сын в тюрьме? Какой благодарности могут ждать от меня люди, которые его погубили?
— Никто его не губил! — взорвалась Лаура. — Он сам этот путь выбрал. А в тюрьму угодил благодаря усилиям нашего дорогого правительства и его неугомонной полиции! И если ты, папа, не напишешь Брелаваю и не поблагодаришь его за попытку помочь Итале и за верность ему, то я сама ему напишу!
— Не посмеешь, — сказал Гвиде, и Лаура действительно писать не стала. Тем более что отец Брелаваю все-таки написал; а также отправил письмо начальнику тюрьмы Сен-Лазар, написанное под руководством Эмануэля, на которое, разумеется, никакого ответа не получил. Зато Брелавай откликнулся мгновенно, и в его письме было столько бодрости и неугасающей надежды, что Эмануэль решился сам поехать в Красной, встретиться там с Брелаваем, попробовать все же подать апелляцию и добиться свидания с Итале. А если все это не удастся, то хотя бы получить разрешение на переписку с ним.
Однако в марте он вернулся назад ни с чем. Стефан Орагон осторожно — ибо осторожность была обратной стороной его ораторской пылкости — прощупал почву и обнаружил, что в этом направлении нельзя сделать ни шагу: все, кто был арестован в восточных провинциях в ноябре — декабре, служили для остального населения наглядным примером той судьбы, которая ждет в стране любого мятежника; их содержание под стражей власти считали абсолютно необходимым. Кроме того, если создать хотя бы один прецедент, возникнет совершенно неоправданный риск. Лишь добившись того, что об этих людях все позабудут, можно было бы попытаться снова выпустить их на свободу. «Каждый раз, когда вы произносите фамилию Сорде, вы опускаете на окошко в его темнице еще одну решетку, — сказал Орагон Эмануэлю. — Можно лишь пожалеть, что у вас одинаковые фамилии. Во всяком случае, пока вы здесь, в Красное, это только вредит Итале…» И Эмануэль, страшно огорченный, с тяжелым сердцем, поспешил оттуда уехать.
— Я не знал, — говорил он впоследствии брату, — просто понятия не имел, насколько это ужасно! Я думал, что законы… Я ведь юрист, Гвиде, я полагал, что знаю, в чем сила закона. Но оказалось, что я ничего об этом не знаю! Господи! А я-то, дурак, считал, что Закон черпает свою силу в Справедливости!
В октябре из Ракавы пришло письмо с отказом на просьбу Гвиде о разрешении видеться или писать заключенному.
— Значит, им понадобилось восемь месяцев, чтобы прислать мне это? — Гвиде скомкал письмо дрожащими руками.
В начале 1829 года по совету Орагона он написал губернатору провинции Полана, возобновив свою просьбу. Но ответа так и не получил. В марте Эмануэлю, который все это время переписывался с Брелаваем и другими тамошними друзьями Итале, была частным образом доставлена записка от Александра Карантая:
«С недавних пор в восточных и северных провинциях семьи арестованных и подозреваемых в преступлениях против правительства находятся под пристальным надзором полиции; в отдельных случаях членов таких семей могут также арестовать и подвергнуть допросу. А потому было бы лучше, если бы вы в сложившихся обстоятельствах на какое-то время прекратили всякие контакты с нами. Мы, безусловно, постараемся держать вас в курсе всех событий, но только не с помощью почты, которой теперь уделяется особое внимание…»
Весна была мягкой, но в апреле, когда персиковые сады были в цвету, вдруг ударил мороз и продержался целые сутки. Весь урожай, разумеется, погиб. Это был поистине убийственный удар для тех, кто занимался исключительно садоводством. Гвиде, получая доход в основном за счет торговли зерном и виноградом, мог позволить себе как-то поддержать своих арендаторов в столь неудачный год; но и его коснулось это бедствие: десятки акров прекрасных ухоженных персиковых садов стояли пустыми. В мае и июне он часто ходил туда и подолгу бродил по траве между деревьями, а потом, тяжело ступая, возвращался домой хмурый и напряженный. В июле из Ракавы пришел второй письменный отказ на его прошение о переписке с сыном. В тот вечер Гвиде долго не мог уснуть, хотя лег очень поздно; он лежал без сна, не зажигая огня и довольствуясь светом далеких звезд. По беззвучному дыханию Элеоноры он понимал, что и она тоже не спит, а потому сказал негромко, но довольно сердито:
— Ты не должна ночи напролет думать о нем!
Элеонора не ответила.
— Постарайся все же уснуть. Эти бессонные ночи до добра не доведут, — уже более мягко проворчал он.
— Я знаю.
Они лежали рядом и молчали, слушая, как плывет над миром теплая летняя ночь и в кустах вдоль дороги стрекочут кузнечики.
— Ах, мой дорогой, не надо так огорчаться! — воскликнула вдруг Элеонора, поворачиваясь к мужу и нежно обнимая его. Но даже она, основа всей его жизни, его единственная вечная радость, не могла его утешить.
В ту ночь не спала и Лаура. Окно ее спальни выходило на поля, где неумолчно звенели кузнечики и цикады. В июне Лауре исполнилось двадцать три. Именно этот возраст она давно уже определила для себя как некий водораздел. Когда-то двадцать три года казались ей невероятно далекими, практически недосягаемыми. Так было даже в двадцать лет. Но когда ей все же действительно стукнуло двадцать три, она решила: все, юность прошла, пора становиться мудрее, пора жить более размеренной жизнью, пора наконец перестать метаться — в общем, пора стать настоящей женщиной.
Но пока что она не чувствовала в себе ни уверенности, ни мудрости; и вообще ей было хуже, чем когда-либо прежде; и самое страшное, она все острее ощущала свое одиночество.
Три недели назад, днем, к ним забежала Пьера и предложила Лауре почитать вслух какую-то книгу. Они устроились на своем излюбленном месте у лодочного сарая, но книгу так и не открыли. Пьера, очень оживленная и очень хорошенькая в новом цветастом ситцевом платьице, явно хотела что-то рассказать своей лучшей подруге.
— Ну? — сказала наконец Лаура, довольно лениво и как бы поддразнивая. — Я ведь тебя ни о чем не спрашиваю, верно? Так что, пожалуйста, скажи уж сама, о чем я должна тебя спросить?
— Ни о чем! Ну хорошо, спроси: кто сделал мне предложение? — Пьера вспыхнула и дунула на белую головку одуванчика.
