— А сбегаю-ка я на улицу Гульхельма, — сказал Брелавай, — посмотрю, нет ли там Карантая. — Он уже начал спускаться вниз, но Итале остановил его:
— Послушай, если увидишь Сандера, скажи ему, что нам всем надо сегодня непременно собраться — лучше всего в редакции.
— Ну, если дела пойдут плохо, нам туда лучше не соваться.
— Хорошо, тогда у Геллескара. Договорились?
— Угу, я через полчасика вернусь. А вы садитесь за стол и завтракайте, не ждите меня! — И Брелавай ушел, а они остались на баррикаде и ждали, тихо переговариваясь. Теперь солнце заливало уже по крайней мере треть дворцовой площади.
Пройти прямо через площадь Брелавай не мог и вынужден был сделать довольно большой круг, чтобы попасть на соседнюю улицу Гульхельма. Он вышел на нее в двух кварталах от площади и сразу налетел на разъяренную толпу людей в штатском, которые окружили отряд полицейских. Брелавай видел белые с золотом мундиры, но не мог определить, сколько же в отряде человек. Очевидно, из Басре, основного гарнизона, прислали подкрепление, полагая, что дворцовой страже не справиться. Возглавлявшие отряд лейтенант и капитан полиции о чем-то яростно спорили с мятежниками. Брелавая все время толкали, толпа с каждой минутой становилась все теснее и все свирепее; у людей явно чесались руки, и больше всего им хотелось немедленно разоружить полицейских. Шум стоял невообразимый. Потом здешние руководители повстанцев предприняли попытку расчистить проход по улице в обратную от дворцовой площади сторону, и Брелавай услышал, как один и них, рабочий лет сорока, горячо и с отчаянием говорит капитану полиции: «Сейчас же уводите отсюда своих людей! Скорее!» Но капитан оскорблено заявил с сильным немецким акцентом: «Никогда! Нам приказано пройти во дворец!» — и тут же отдал соответствующее приказание своему отряду, зажатому толпой. Толпа вздыбилась, подхватила Брелавая и куда-то поволокла; он задыхался под её напором, лягался, точно норовистый конь, и хватался руками за любую опору, чтобы устоять на ногах. Когда наконец напор толпы несколько ослабел, он обнаружил, что держится за портупею одного из полицейских. Оба изумленно уставились друг на друга; между ними было не более десяти-пятнадцати сантиметров, а вокруг раскачивалась и ревела толпа, и они раскачивались вместе с нею, точно влекомые морским течением. «Они открыли огонь», — сказал полицейский, не сводя глаз с Брелавая, и дернулся, пытаясь пробиться сквозь толпу. Брелавай выхватил у него из рук мушкет и, колотя прикладом по спинам, чтобы расчистить себе путь, все-таки выбрался из толпы. «А я ружье раздобыл, клянусь Господом!» — ликуя заорал он, но так и не обнаружил никого, в кого можно было бы выстрелить, а вскоре понял, что ни пороха, ни пуль у него нет. Стрельба стихла; толпа быстро рассеивалась, и Брелавай никак не мог понять, что случилось и куда делся тот отряд полицейских в белых мундирах. Потом он увидел их: все они лежали посреди улицы, человек пятнадцать по крайней мере, и он узнал золотые эполеты капитана, но само его тело напоминало скорее скомканный грязно-белый лоскут — скрюченное, изуродованное. Капитан был затоптан насмерть. Брелавай не в силах был отвести взгляд от этого истерзанного тела. А толпа между тем мощным потоком устремилась по улице Гульхельма к баррикаде, и каждый намерен был во что бы то ни стало раздобыть патроны и стрелять, стрелять… Брелавай бросился за ними, страшно взволнованный, крича: «Погодите!»
Защитники другой баррикады, на улице Эбройи, сперва услышали донесшиеся слева негромкие сухие щелчки выстрелов, а потом глухой рев, точно где-то неподалеку прорвало плотину. И вдруг какой-то странный темный вал, кипя, перевалил через баррикаду на улице Гульхельма и выкатился прямо на дворцовую площадь, уже полностью залитую ярким солнечным светом. На площади вал распался и превратился в толпу, которая довольно быстро поредела и казалась теперь совсем небольшой и довольно жалкой. До чего же эти люди похожи на вспугнутых кузнечиков, скачущих по жнивью, подумал Итале, с трудом, впрочем, подавив желание присоединиться к ним, особенно когда через другие баррикады тоже стали переливаться потоки мятежников, устремлявшихся на площадь. «Назад! Назад!» — тщетно взывал он, но люди после целой ночи мучительного ожидания, услышав выстрелы и шум обезумевшей толпы, безудержно рвались вперед, на площадь. «Назад! Я приказываю, назад!» Его била нервная дрожь, даже зубы стучали, кружилась голова; ему казалось, что он вот-вот упадет. И тут раздался оглушительный грохот.
— Что это? — крикнул он Санджусто и тут же понял, что это выстрелила пушка, выстрелила буквально у него под ногами.
— Пороху многовато, — проворчал в ответ Санджусто, окутанный клубами дыма. И тут юный Верной оттолкнул их, ринулся с баррикады вниз и исчез в толпе, сплошным черным потоком лившейся через площадь к чугунным воротам дворца, грозя снести и ворота, и ограду. Еще кое-кто попытался последовать примеру Верноя, но Итале преградил им путь:
— Назад, черт бы вас всех побрал! Назад! Нам нужно удержать баррикаду! — орал он в бешенстве, все время оглядываясь, чтобы видеть, что происходит на площади. Толпа у ограды вскипала, точно прибой; люди карабкались на ограду и, перевалившись через нее, устремлялись к дверям дворца.
Слышались крики: «Ура! Они прорвались!» — и теперь Итале уже и сам с трудом сдерживался, чтобы не броситься на площадь и не присоединиться к толпе. Неожиданно все вокруг точно замерло; Итале успел заметить лишь небольшие облачка дыма, появившиеся в оконных проемах дворца и тут же растаявшие в солнечных лучах. По-прежнему ничего не было слышно, кроме могучего, просто не-мыслимого рева толпы, однако в самой толпе стали происходить некоторые перемены: она закачалась и начала рассыпаться; со стороны баррикад в нее все еще вливались потоки людей, но возникло и обратное течение, мощное и беспорядочное, устремившееся в сторону баррикад. И надо всем этим то и дело взлетали белые облачка дыма. Потом раздался перекрывающий все оглушительный грохот и сразу все замерло. Итале тоже скорчился и застыл, точно парализованный: он понял, что это заговорили пушки дворца Рукх. Теперь значительная часть толпы повернула назад; повсюду он видел перепуганные лица людей, карабкавшихся на баррикаду, сползающих с нее и бегущих по улице дальше, и над этим хаосом слышался непрерывный чудовищный рев пушек. Потом вдруг пушки умолкли, и Итале вновь стал слышать людские голоса. Теперь площадь почти опустела. Толпа растеклась по улицам и переулкам, прячась за баррикады; у чугунной ограды, на камнях мостовой были видны тела убитых и раненых; люди лежали неподвижно и словно чего-то ждали. Головы многих были окружены лужицами крови, на мостовой тоже виднелись красные кляксы. Рядом с Итале присел, чтобы отдышаться, какой-то человек, только что вскарабкавшийся на баррикаду; лицо и волосы у него тоже были вымазаны кровью, уже подсохшей и больше похожей на красную краску. «Пожалуйста, оставьте свои ружья на баррикаде», — спокойно говорил кому-то Санджусто, точно дворецкий, принимающий у гостей пальто. И многие действительно послушно отдавали ему свои мушкеты. «На вот, возьми», — сказал он Итале, и Итале взял ружье и пороховницу. Из дверей дворца поспешно выбегали гвардейцы в красных мундирах, таких же ярких, как свежая кровь, и начинали строиться. Распахнутые двери зияли, точно черные разверстые пасти. Санджусто прилег на матрас, зарядил ружье, прицелился и выстрелил. Потом снова спокойно зарядил, прицелился, выстрелил. Итале старался ему подражать, но никак не мог сладить с австрийским мушкетом. До сих пор ему доводилось держать в руках только охотничьи ружья. Через некоторое время он оставил свои попытки, опустил заряженный мушкет и сказал:
