— Ох, парень, — сказала она, — ты что же, сегодня вечером из Кампе выехал?
— Бедная старая лошадь, — сказал он и улыбнулся. На самом деле он произнес эти слова вслух немного позже, сперва ему это лишь показалось: они все время вертелись у него в голове. Он присел на диван, и Эката сказала ему:
— Посиди минутку. — Потом вроде бы она на какое-то время вышла из комнаты, а потом вдруг в руки ему сунули чашку с чем-то горячим. Он глотнул, обжег рот, и этот глоток горячего бренди настолько оживил его, что он сумел наконец разглядеть Экату: она ворошила почти остывшие угли, потом раздула огонь и подбросила дров.
— Видишь ли, мне хотелось поговорить с тобой, — начал Стефан и мгновенно уснул.
Эката сняла с него башмаки, положила его ноги на диван, достала одеяло, укутала его, поворошила дрова, чтоб горели веселей, но он не шелохнулся. Она погасила лампу и в темноте скользнула наверх. Ее кровать стояла у окна, и она из своей мансарды хорошо видела и слышала, как за окном в темноте идет обильный мягкий снег.
В дверь стучали; Эката резко приподнялась и села в постели; стены и потолок мансарды были залиты ровным отраженным от свежевыпавшего снега светом. В дверь заглядывал дядя в желтовато-белом шерстяном нижнем белье. Волосы у него вокруг лысой макушки стояли дыбом, как тонкая проволока. Белки глаз были того же цвета, что и нижнее белье.
— Кто это там, внизу?
Чуть позже Эката потихоньку объяснила Стефану, что нужно говорить: он ехал в Лотиму по делам «Чорин компани» и выехал он из Кампе еще днем, однако пришлось задержаться, потому что лошади в подкову попал камень, а потом еще и снег повалил.
— Но к чему все это вранье? — спрашивал он смущенно; сейчас он был похож на ребенка, сонного и усталого.
— Мне же нужно было им что-то сказать.
Он почесал в затылке.
— А когда я сюда добрался?
— Ночью, часа в два.
Он вспомнил, как надеялся на скорый рассвет. Все это было очень, очень давно.
— А на самом-то деле зачем ты приехал? — спросила Эката. Она убирала после завтрака со стола; ее лицо казалось суровым, хотя голос звучал очень мягко.
— Я подрался, — сказал Стефан. — С Костантом.
Она замерла, держа в каждой руке по тарелке и внимательно глядя на него.
— Что, думаешь, не ударил ли я его слишком сильно? — Стефан рассмеялся. Голова была пустой и легкой до головокружения, в теле — свинцовая тяжесть усталости. — Нет, это он из меня дух вышиб. Неужели ты думаешь, что я мог бы с ним справиться?
— Не знаю, — печально сказала Эката.
— Я в драках всегда проигрываю, — сказал Стефан. — И убегаю.
Подошел глухой отец Экаты, одетый по-уличному — в тяжелых башмаках и в старой кацавейке, сшитой из одеяла; по-прежнему шел снег.
— А сегодня вы до Лотимы не доберетесь, господин Стефан, — с каким-то злобным удовлетворением сообщил он; голос его звучал как всегда громко и монотонно. — Томас говорит, лошадка ваша на все четыре захромала. — Это обстоятельство уже обсуждалось за завтраком, но глухой тогда не расслышал.
Он так и не спросил, как себя чувствует Костант, а когда наконец все-таки задал этот вопрос, то в голосе его звучало то же злобное удовлетворение:
— А братец ваш, небось, опять на каменоломнях вкалывает? — Он и не пытался выслушать ответ.
Большую часть дня Стефан продремал у огня. Лишь кузина Экаты проявила по поводу его появления в доме какое-то любопытство. Когда они с Экатой готовили ужин, кузина сказала:
— Говорят, его брат — очень красивый мужчина.
— Костант? Самый красивый из всех, кого я видела, — улыбнулась Эката, кроша луковицу.
— Этого-то я, пожалуй, красивым не назвала бы, — осторожно продолжала кузина.
Лук щипал глаза; Эката рассмеялась, вытерла слезы, высморкалась и покачала головой.
— Да уж, — сказала она.
После ужина Эката вынесла помои и объедки свиньям, вернулась на кухню и увидела там Стефана. Она была в отцовской куртке, в башмаках на деревянной подошве и все в том же черном платке. За нею следом на кухню ворвался морозный ветер, и ей не сразу удалось захлопнуть дверь.
— Разъяснило, — сказала она Стефану. — Но ветер теперь с юга дует.
— Эката, ты поняла, зачем я сюда приехал?
— А ты сам-то понял? — откликнулась она, глядя на него снизу вверх. Потом прошла и поставила на место помойное ведро.
— Да.
— Ну тогда, наверно, и я поняла.
— Да тут у вас просто поговорить негде! — вдруг рассердился Стефан: дядины деревянные башмаки загрохотали на пороге кухни.
— У меня есть своя комната, — с раздражением бросила Эката, сразу вспомнив, какие тонкие там стены, а за стенкой спит кузина, а напротив — ее родители… Она сердито нахмурилась и сказала: — Нет. Подождем до завтрашнего утра.
Рано утром кузина Экаты потихоньку вышла из дому и куда-то быстро пошла по дороге. Через полчаса она уже возвращалась обратно. Ее набитые соломой башмаки чавкали в снежной каше и грязи. Жена соседа, жившего от них через один дом, рассказала: «Ну так он доктором назвался, а я еще его спросила, кто же это у них заболел, и фонарь ему дала, темень такая, что лица-то мне его не разглядеть было, я и решила, это доктор, так ведь он и сам так сказал…» Кузина Экаты с удовольствием повторяла про себя слова соседки и прикидывала, когда лучше прищучить Стефана и Экату — при свидетелях или наедине, — как вдруг из-за поворота заснеженной, сверкавшей на солнце дороги рысью выбежали две лошади: наемная из городской конюшни и их старый чалый. На них верхом сидели Стефан и Эката; оба смеялись.
— Куда это вы собрались? — крикнула им, вся задрожав, кузина.
— Подальше отсюда, — откликнулся Стефан. Молодые люди проехали мимо, вода в лужах веером разлеталась под копытами их коней и сверкала на мартовском солнце алмазными брызгами. Вскоре оба всадника скрылись вдали.
Неделя за городом
В Кливленде, штат Огайо, было солнечное утро 1962 года, а в Красное шел дождь, и улицы, зажатые между серыми стенами домов, были полны народа.
— Черт, прямо за воротник льет, — пожаловался Казимир, но его приятель в соседней кабинке уличного ватерклозета не расслышал — был увлечен собственным монологом:
— Историческая необходимость — это солецизм чистейшей воды! Ведь история не что иное, как то, чему необходимо было случиться. Однако и расширять значение этого понятия тоже нельзя. Кто его знает, что, собственно, случится дальше…
Оба вышли на улицу; Казимир, на ходу застегивая брюки, заметил мальчика, который не сводил глаз с огромного, метра два с половиной длиной черного футляра, похожего на гроб и прислоненного к стене ватерклозета.
