Вы: Вопросы буду задавать я, если не возражаешь.
Зик: Как скажешь. Мне вообще не нравится этот разговор.
Не забывайте, поскольку философский зомби неотличим от сознательного человека на поведенческом уровне, в его репертуар входит поведение вроде поддержания этой беседы, а чтобы контролировать подобные паттерны поведения, зомби понадобится рекурсивная саморепрезентация. Зомби может “размышлять” (характерным для зомби бессознательным образом) о том, что он чувствует в отношении того, что чувствовал в отношении того, о чем думал, когда задавался вопросом… и так далее. Довольно просто представить, что у вас возникнут подозрения, если Зик вдруг зависнет, когда вы начнете расспрашивать его подобным образом, но в таком случае вы просто узнаете, что если Зик и зомби, то не зимбо. Спрашивая, возможно ли существование философских зомби, вы всегда должны следить, что на самом деле думаете о зимбо, поскольку лишь существо, располагающее рекурсивной саморепрезентацией, сможет сохранять самообладание в будничных взаимодействиях вроде этого разговора, не говоря уже о сочинении стихов, формулировке новых научных гипотез и игры в спектаклях, а все эти действия по определению входят в компетенцию зимбо.
Если только вы не вообразили в мельчайших подробностях, насколько неотличим был бы “нормальный” Зик от зимбо Зика, вы не попытались по-настоящему постичь философского зомби. Подобно Лейбницу, вы сдаетесь, даже не попытавшись. Теперь задайте себе еще несколько вопросов. Какая вам разница, зимбо ли Зик? Или – на более личном уровне – какая вам разница, являетесь ли (или станете ли) зимбо вы сами? Вам ведь все равно этого никогда не узнать.
Правда? Есть ли у Зика убеждения? Или же у него есть только вроде как убеждения – “своего рода информационные состояния за вычетом сознания, которые ведут зимбо по жизни точно так же, как убеждения ведут по жизни всех нас”? Вот только в этом случае вроде как убеждения столь же действенны, столь же надежны, как и настоящие, поэтому использовать оператор “вроде как” здесь неуместно. Продемонстрировать это можно, вообразив левшей (как я, страдающих от диспраксии) в качестве зимбо, а правшей – в качестве сознательных людей.
Левша: Говоришь, ты доказал, что мы, левши, на самом деле зомби? Я бы в жизни не подумал! Но почему же мы бедняги?
Правша: Вы по определению лишены сознания – что может быть хуже?
Левша: Хуже для кого? Что страдать, если голова пустая? Но ты-то зачем пытаешься со мной поговорить, раз я всего лишь зимбо?
Правша: Мне кажется, что голова у тебя не пустая.
Левша: И мне так кажется! В конце концов, я зимбо, а следовательно, обладаю всевозможными способностями к самомониторингу высшего порядка. Я знаю, когда я в смятении, когда мне больно, когда мне скучно, когда мне интересно и так далее.
Правша: Нет. Ты функционируешь так, словно бы знаешь эти вещи, но на самом деле ничего не знаешь. Ты лишь вроде как знаешь все это.
Левша: Думаю, здесь оператор “вроде как” неуместен. То, что ты называешь моим вроде как знанием, неотличимо от твоего так называемого реального знания, если не считать “дефиниционный” аспект, по которому знание зимбо не считается реальным.
Правша: Но разница есть – должна быть!
Левша: Что это, если не предрассудки?
Если этого недостаточно, чтобы вы представили, каково дружить с зимбо, рассмотрите другие примеры. Представьте, что хотите написать роман о зимбо, застрявшем в мире сознательных людей, или о сознательном человеке, выброшенном на Остров Зимбо. Какие детали вы можете выдумать, чтобы история стала правдоподобной? Можно выбрать и путь попроще: прочитайте хороший роман с мыслью, что это роман о зимбо. Что подтверждает или опровергает вашу гипотезу? При создании романа писатели выбирают точку зрения, или режим повествования. Одни могут излагать события от первого лица, как поступили Герман Мелвилл в “Моби Дике” и Дж. Д. Сэлинджер в “Над пропастью во ржи”.
“Зовите меня Измаил”.
“А уж если я волнуюсь, так это не притворство. Мне даже хочется в уборную, когда я волнуюсь. Но я не иду. Волнуюсь, оттого и не иду”
[67].
Другие писатели выбирают повествование от третьего лица, где рассказчику известно все. Любопытно, что при повествовании от первого лица подтвердить гипотезу о зимбо, казалось бы, проще. В конце концов, вся история просто отражает повествовательное поведение зимбо Измаила или зимбо Холдена Колфилда. Мы видим их только со стороны и узнаем лишь то, что они сами называют проявлениями своего внутреннего мира! Сравните эти повествования от первого лица с повествованиями от третьего лица, например фрагментами из “Доводов рассудка” Джейн Остин и “Преступления и наказания” Ф. М. Достоевского.
Она [Элизабет] чувствовала, что следовало бы пригласить миссис Мазгроув и спутников ее на обед; но она не могла снести мысли, что в продолжение обеда перемена в обстоятельствах, сокращение штата прислуги неизбежно откроются тем, кто всегда смотрел снизу вверх на Эллиотов из Киллинча. Суетность боролась с приличием, и суетность победила, и тотчас Элизабет вздохнула с облегчением
[68].
Он [Раскольников] смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение!
Казалось бы, здесь автор позволяет нам “заглянуть прямо в сознание” Элизабет и Раскольникова, а потому разве могут они быть зимбо? Но не забывайте, где у сознательных людей поток сознания, у зимбо – поток бессознательного! В конце концов, в зимбо нет ничего чудесного: их поведение контролируется множеством внутренних процессов невероятной информационной сложности и модулируется практичными аналогами эмоций, соответствующими счастью, смятению и боли. Таким образом, Элизабет и Раскольников могут быть зимбо, а Остин и Достоевский просто используют знакомые и любимые всем нам по народной психологии термины для описания их внутренних процессов, подобно тому как программисты говорят об итерационном “поиске” и рискованных “суждениях” создаваемых ими шахматных программ. Зимбо может стыдиться потери положения в обществе и может задыхаться от любви.
Никогда не забывайте, как подвело воображение Уильяма Бэтсона. Когда я изо всех сил стараюсь не попасть в эту ловушку, выискивая просчеты в своих допущениях и пытаясь понять, где я мог ошибиться насчет зомби, я всегда совершаю воображаемые открытия, которые показывают – в лучшем случае, – что концепция сознания вообще весьма сумбурна. К примеру, я могу вообразить, что существует два (или семь, или девяносто девять) различных типа так называемого сознания, причем для левшей характерен один, для правшей другой, а для омаров – третий. Но вообразить это можно (пока что) лишь одним способом – я должен представить, что они отличимы по следующим функциональным критериям: левши не могут X, правши не могут Y и так далее. Но эти различимые различия лишь показывают, что мы вообще говорим не о философских зомби, потому что (по определению) философского зомби не отличить от “истинно сознательного” человека на основании внешних критериев. При этом никто еще не сумел описать внутреннее отличие истинного сознания, в основе которого не лежит способность предположительно сознательного человека делать что-либо на уровне “психики”, тем самым убеждая нас (и себя самого) в своей сознательности. Но каким бы ни было это психическое различие, вероятно, в “потоке бессознательного” зомби найдется и его фальшивый аналог. Если нет, то почему? Итак, я вполне уверен, что концепция философского зомби – своего рода интеллектуальная галлюцинация, недуг, который можно перерасти. Попробуйте. Далее в этом разделе я помогу вам справиться с этой задачей и пересмотреть свои представления.
