Проснулся я перед самым рассветом, когда кругом был еще полумрак и стояла такая тишина, что даже шум моря казался приглушенным. На фоне синевато-зеленого предрассветного неба вырисовывались черные холмы, и не было слышно ни звука, кроме шипения ветра да слабого рокота прибоя. Ночью ветер переменил направление, и колеса лендровера уже не спасали меня. Я лежал дрожа в своем коконе из одежды и одеял и размышлял, то ли мне оставаться под одеялами, то ли вставать и разводить костер, чтобы вскипятить чай. В моем убежище было холодно, но все же на несколько градусов теплее, чем снаружи, где еще надо было ходить, искать хворост, и я решил не вылезать. Я пытался пролезть в карман пальто, где у меня лежали сигареты, стараясь при этом не дать ветру выдуть остатки тепла из моего кокона, как вдруг увидел, что у нас гость.
Передо мной стоял гуанако, словно по волшебству возникший из небытия. Он стоял совсем тихо футах в двадцати от меня, удивленно и неприязненно всматриваясь в машину и прядая своими точеными ушами. Гуанако повернул голову и понюхал воздух, и я увидел его профиль на фоне неба. Как и у всех гуанако, выражение морды у него было аристократически надменное и даже чуточку насмешливое, как будто он знал, что последние три ночи я спал не раздеваясь. Он грациозно поднял переднюю ногу и посмотрел на меня в упор. Не знаю, быть может, в этот миг ветер донес до него мой запах, но он вдруг оцепенел и, секунду помедлив, рыгнул.
Нет, это не была случайная отрыжка, небольшое отступление от хороших манер, которое мы иногда нечаянно позволяем себе. Это было заранее обдуманное, громкое и продолжительное рыганье, в которое он вложил чисто восточный пыл. Показав мне, чего я стою, он замер на мгновение и впился в меня взглядом, словно хотел убедиться, что я осознал свое ничтожество. Потом гуанако повернулся и исчез так же внезапно, как и появился, и я услышал только, как шелестят кустики под его ногами. Я подождал немного, надеясь, что он вернется. Но гуанако, видно, отправился дальше по своим делам. Тогда я закурил сигарету и так, дрожа и куря, лежал, пока не взошло солнце.
Позавтракав и немного придя в себя, мы отцепили прицеп, вытащили из лендровера все снаряжение и, сложив его на землю, укрыли брезентом. Потом мы проверили съемочную аппаратуру, приготовили сандвичи и кофе и отправились на поиски котиков.
Пеоны сказали нам, что если проехать примерно полмили по дороге, а потом свернуть с нее и направиться к морю напрямик, то можно легко найти колонию. Они не сказали, что езда по бездорожью будет огромным испытанием для наших нервов и спинных хребтов, потому что земля здесь вся в ямах. Большинство этих ловушек спрятано за кустами, и в них попадаешься прежде, чем успеваешь что-либо сообразить. Кусты царапают бока машины, издавая пронзительные звуки, похожие на истерический смех сумасшедшего. Наконец я решил, что, пока мы не сломали рессору или не прокололи шину, нам лучше продолжать поиски пешком. Отыскав относительно ровное место, я остановил машину. Мы вышли и сразу же услышали странный шум, словно где-то вдали бешено ревели тысячи футбольных болельщиков. Утопая по пояс в золотистом кустарнике, мы пошли на этот шум и очутились на краю невысокого обрыва. Внизу под нами, на галечном пляже у самой пены прибоя, раскинулась колония котиков.
Когда мы вышли к этому удобному для наблюдения обрыву, шум, который производили животные, буквально обрушился на нас. Рев, мычание, бульканье, кашель – это было непрерывное кипение звуков, словно варился непомерный котел каши. Колония, насчитывавшая до семисот животных, растянулась полосой вдоль пляжа. Ширина полосы была в десять – двенадцать животных. Тесно сбившись, они ворочались, передвигались, золотисто блестя на солнце, и все вместе напоминали беспокойный рой пчел. Забыв о кинокамере, я присел на краю обрыва и как зачарованный уставился на это удивительное скопление животных.
Как и в колонии пингвинов, непрерывное движение, сумятица, шум сначала привели нас в замешательство. Наши глаза бегали по кишащей массе животных, стараясь схватить и проследить каждое движение, пока голова не пошла кругом. Но через час, когда первое потрясение до некоторой степени прошло, оказалось, что сосредоточиться все-таки можно.
Первыми обращали на себя внимание взрослые самцы, потому что они были очень массивными. Я никогда не видел животных, у которых был бы такой гордый, такой необычный вид. Они сидели, задрав морды вверх, выгнув косматые шеи, так что жир на загривке собирался в могучие складки. Их тупые носы и толстые морды завсегдатаев пивных были обращены к небу с напыщенным высокомерием Шалтая-Болтая на иллюстрациях Тенниэля. Комплекция у них была боксерская – их тела, очень широкие и мускулистые в плечах, к хвосту постепенно сужались и неожиданно оканчивались парой очень смешных конечностей с длинными тонкими пальцами и с перепонками между ними. Создавалось впечатление, будто котики, по причине, известной только им самим, надели по паре очень модных резиновых ластов. Некоторые самцы спали, растянувшись на песке. Во сне они постанывали, похрапывали и покачивали из стороны в сторону своими большими ластами, вытягивая тонкие пальцы с изяществом и утонченностью танцовщицы с острова Бали. Когда самцы прохаживались, их громадные лягушачьи лапы торчали в разные стороны, а жирные тела колебались в ритме румбы. Это было невероятно трогательно и смешно. Цвета они были от шоколадного до темно-желтого, переходящего в красновато-коричневый на косматых плечах и шее. Громадные и неуклюжие самцы были похожи на бочки, и от этого еще прекраснее и соблазнительнее выглядели рядом с ними их жены, одетые в серебристые и золотистые шубки. Грациозные, изящные, прелестные, кокетливые, с точеными острыми мордочками и большими нежными глазами, они были воплощением женственности. Они были небесными созданиями, и я подумал, что если бы мне вдруг выпала доля быть животным, я бы предпочел оказаться в шкуре котика, чтобы наслаждаться обществом таких великолепных супруг.
Котики имели в своем распоряжении пляж длиной миль в шесть, однако предпочитали лежать, сбившись в тесную кучу, занимая не более четверти мили пляжа. По-моему, если бы они хоть немного рассредоточились, то все неурядицы в колонии сократились бы, по крайней мере, наполовину, потому что в этой теснотище самцы постоянно нервничали из-за своих жен, и в колонии то и дело возникали драки. Надо сказать, что чаще всего повинны в этом бывали самки. Как только им начинало казаться, что муж не наблюдает за ними, они, грациозно извиваясь, отползали к соседней группе и усаживались там, томно поглядывая на чужого самца. Котик не такой уж стойкий пуританин, чтобы устоять перед призывным взглядом нежных глаз. Но прежде чем успевала свершиться измена, законный супруг вдруг быстро пересчитывал своих жен и обнаруживал, что одной не хватает. Он высматривал, где она, и тотчас бросался следом, разбрасывая громадным телом гальку, а из его пасти, вооруженной большими белыми клыками, вырывался протяжный львиный рев. Догнав самку, он хватал ее за холку и начинал свирепо трепать. Потом, мотнув головой, он пускал ее кубарем в сторону своего гарема.
К этому времени другой самец уже окончательно выходил из себя. Недовольный тем, что соперник подошел слишком близко к его гарему, он тоже устремлялся вперед, разевая пасть и издавая устрашающие гортанные звуки. И начинался бой. Чаще всего эти драки были чисто символическими, и после нескольких наскоков, сопровождавшихся разеванием пасти и ревом, самолюбие самцов удовлетворялось. Но иногда оба самца приходили в бешенство, и тогда происходило нечто невероятное и страшное – два массивных и на вид отечных существа превращались в быстрых, ловких и беспощадных бойцов. Галька разлеталась во все стороны, два громадных зверя рвали друг другу могучие шеи, и кровь хлестала струей на восхищенных жен и детей. Драка начиналась с того, что самец полз по гальке навстречу своему противнику, колыхаясь и поводя головой из стороны в сторону, подобно боксеру, прибегающему к обманным движениям. Приблизившись, он бросался на врага, норовя укусить его сбоку и снизу и располосовать толстую шкуру на его шее. Шеи у большинства старых самцов были украшены свежими ранами или белыми шрамами, а у одного из них я увидел такую рану, будто его кто-то полоснул саблей – она имела дюймов восемнадцать в длину, а вглубь клыки врага ушли дюймов на шесть.
