Благодаря некоторой несогласованности в расписании авиарейсов нам удалось провести несколько часов в Афинах — мы успели бросить быстрый взгляд на Акрополь, понаблюдать за сменой караула у королевского дворца и перекусить в небольшом ресторанчике в Пирее: отведать рыбные блюда, которые могут готовить только греки. Затем мы вылетели на Корфу.
Когда мы попали на остров, было уже темно, но гигантская желтая луна заливала дорогу таким ярким светом, что мы отчетливо видели поросшие оливами склоны холмов, и казалось, что чуть неровная из-за легкого бриза поверхность моря с отражающейся в ней луной усыпана миллионами лепестков лютикоц. После бутылки превосходной бледно-янтарной рецины, словно бы вобравшей в себя аромат всех хвойных лесов, где вам когда-либо доводилось бывать, и нескольких превосходных блюд из местной рыбы мы тут же легли в постель, и даже луна, казалось усевшаяся прямо на перила нашего балкона, не смогла оторвать нас ото сна.
На следующее утро за завтраком к нам подошел и представился Жан-Пьер. Невысокий и темноволосый, он обладал насмешливым взглядом карих глаз и очаровательной улыбкой. К смятению и ужасу других постояльцев, мирно завтракающих среди цветочных клумб, он извлек из нескольких полотняных мешков одного из самых больших ужей, которых мне когда-либо доводилось видеть, прекрасного полоза желтопузика, который выглядел так, словно был отлит из бронзы, а затем, заключительным жестом, словно фокусник, достающий из шляпы кролика, он высыпал из мешка на мраморный пол дворика целый каскад европейских водяных черепашек — темно-зеленых, в желтую крапинку с золотистыми, как у леопардов, глазами.
— Боюсь, это все, что мне удалось для вас раздобыть, — произнес он извиняющимся тоном, в то время как проснувшиеся черепашки начали разбредаться между столиков. После напряженных пятиминутных поисков они были собраны и снова убраны в мешок.
— Где вы их поймали? — поинтересовался я.
— Я встал очень рано и отправился на озеро Скотгини, — ответил он. — Оно расположено в центре острова.
— О, я хорошо его знаю, — заметил я. — Мне самому не раз приходилось там бродить в поисках животных.
— Это превосходное место для всех диких животных, — согласился Жан-Пьер.
— А мы как раз собираемся снимать сюжет с пресноводными черепахами, — сказал Джонатан, который еще несколько недель назад провел на Корфу предварительную рекогносцировку. — Камера скользит вдоль берега озера и показывает крупным планом расположившихся там водяных черепах. Ты и Ли подходите к ним, а они демонстрируют типичное поведение водяных черепах, например…
— Неподвижно сидят на камнях, — продолжил я. — Ты уже разговаривал с ними? Ты раздал им по экземпляру сценария? Они читали свой контракт? Я отказываюсь сниматься с черепахами, которые не читали своего контракта, не делают то, что им говорят, не слушают указаний режиссера и, что хуже всего, все время забывают свою роль. Надеюсь, ты помнишь, что моя репутация тоже поставлена на карту.
— Ну, ладно, ладно, — произнес Джонатан, бросив на меня свой хитклиффовский взгляд. — Я уверен, они все сделают как надо.
— А где мы будем их держать? — спросил я.
— А почему бы не в вашей ванне? — совершенно серьезно предложил Жан-Пьер.
Я представил себе, как управляющий «Клариджа» или «Уорлдорф-Астории» предлагает мне поселить у себя в номере бородавочников.
— Отличная идея, — обрадовалась Ли. — И мы будем их вынимать, когда нам самим потребуется принять душ.
— Да, это верно, а то они не любят мыло и горячую воду, — заметил Жан-Пьер.
По-моему, подобные разговоры могут происходить только на Корфу. Итак, мы поднялись в наш номер вместе с пресмыкающимися и, наполнив ишну водой, выпустили черепах. Змеи были оставлены прямо в мешках. Затем мы отправились в северную часть острова, в местечко под названием Коулоура, где Джонатан собирался снять наше «прибытие» на Корфу на борту каика — пузатой, ярко раскрашенной рыбацкой лодки, составляющей неотъемлемую часть греческого пейзажа.
Это был умеренно жаркий день, с прозрачным, как кристалл, голубым небом. Море было синим и спокойным, лишь с материка, с коричневых пологих холмов Албании и Греции, которые мы отчетливо видели через залив, долетал легкий ветерок. Мы ехали через оливковые рощи в прохладной тени, созданной серебристо-зелеными листьями и огромными, изъеденными временем дуплистыми стволами, неповторимыми, словно отпечатки пальцев, которые походили на изогнутые колонны соборов, поддерживающие купола из листьев. Вскоре мы вынырнули из прохлады оливковых рощ и направились по дороге, петляющей по склонам самой высокой юры острова Корфу — Пантократор. Местами один край дороги почти ответно обрывался вниз к сияющей поверхности моря, а другой проходил вплотную к уходящим в небо скалам; там, вверху, среди красновато-коричневых, золотистых и белых уступов, словно черные стрелы, мелькали черные ласточки, занятые постройкой из грязи и обломков камней своих решительных гнезд, похожих на половинки бутылок из-под кьянти.
Вскоре мы свернули на крутую, извилистую дорогу, ведущую к морю, засаженную необычайно высокими темно-зелеными кипарисами, которые были почти такими же почтенными великанами еще в 1935 году, когда я приехал сюда впервые. Вскоре мы увидели под нами гавань Коулоура, похожую на маленький изогнутый лук, на одном конце которой расположена, вероятно, самая красивая вилла на Корфу, принадлежащая моим старым друзьям — Памеле и Диснею Воген-Хьюз. На якоре в гавани стоял наш каик — великолепное большое судно, безукоризненно чистое, выкрашенное в белый и голубой цвета.
Пэм и Дисней встретили нас очень тепло — ведь мы не виделись уже несколько лет. Они любезно позволили нам сложить наше оборудование на лужайке перед их красивым домом, разрешили снять свой прелестный сад, усердно угощали нас прохладительными напитками и даже одолжили на главную роль свою сухопутную черепаху, которую звали Каррузерс. Их радушию не было границ. Захламив лужайку перед домом так, как это может сделать только съемочная группа, пока остальные члены команды устанавливали оборудование, мы пошли посмотреть на каик, чтобы убедиться в его полной готовности к нашей морской прогулке. И тут, к ужасу Джонатана, случилось непредвиденное.
В начальной сцене на борту лодки я должен был произнести следующие слова: «Все мы от рождения испытываем интерес к окружающему нас миру. Достаточно понаблюдать за поведением любого маленького ребенка — или даже детеныша любого животного, — и вы увидите, что они постоянно исследуют и обучаются, используя все пять органов чувств. С момента нашего появления на свет мы все являемся исследователями в этом сложном и удивительном мире. Однако когда человек становится старше, он нередко теряет интерес к окружающему миру. Но есть и такие люди, которые сохраняют его на всю жизнь. Это настоящие счастливчики. Именно их и называют натуралисты-любители».
Чтобы сцена получилась более выразительной, Джонатан решил, что на борту лодки должен находиться ребенок, который бы вместе с нами разглядывал большой чан, наполненный морскими созданиями. С этой целью он пригласил для съемок дочь хозяина маленького кафе, расположенного на берегу гавани, — очаровательную шестилетнюю девочку. Однако незадолго до нашего прибытия она совершила нечто настолько ужасное (мы так и не смогли узнать, в чем она провинилась), что ее мать пошла на беспрецедентный шаг (для Греции), как следует отшлепав ребенка. Результат нетрудно себе представить. Джонатан нашел свою маленькую героиню в слезах, сжавшуюся в комочек, отказывающуюся говорить, отказывающуюся надеть свое лучшее плап^, отказывающуюся вообще что-либо делать. Напрасно Пэм, Энн и я — те, кто говорил по-гречески, — с помощью лести, уговоров и мольбы пытались подействовать на ребенка. Даже щедрое обещание Джонатана (махнувшего рукой на бюджет) повысить гонорар с десяти до двадцати драхм не принесло результата.
