– Это все ваша красота, Пимми. При виде вас у меня поднимается давление и сосуды не выдерживают.
– Как вы говорили, из какой части Ирландии вы родом? – допытывалась Пимми, запихивая мне в нос марлю с адреналином.
– Гоморра, на границе Содома, – незамедлительно ответил я.
– Не верю я вам, – сказала Пимми, – хотя трепаться вы мастер за пятерых ирландцев.
Тем временем ее манипуляции с бинтами не дали никакого результата. Кровь продолжала сочиться из носа, как из неисправного крана. В конце концов Пимми сдалась и пошла звонить доктору Граббинсу.
– Доктор Граббинс велел вам ехать в больницу Ватерлоо, – доложила она мне. – Говорит, что постарается, чтобы на этот раз вы не ошиблись адресом.
– А разве ты не поедешь?
– Нет.
– Это почему же?
– Не имею понятия, – ответила Пимми. – Вас отвезет шофер нашей служебной машины.
Шофер служебной машины был полон решимости отвлечь внимание своего пассажира от мрачных мыслей.
– Паршивая штука – носовое кровотечение, – с ходу начал он рассуждать. – У нас хватало этой печали, когда я играл в регби, но теперь-то я слишком стар.
– Стар для кровотечения? – осведомился я.
– Нет, для регби. А вы, сэр, играете в регби?
– Нет, изо всех командных игр я признаю только одну.
– Это какую же, сэр? – заинтересовался водитель.
Было очевидно: какую игру ни назови, он будет продолжать докучать мне болтовней. Во что бы то ни стало надо было заставить его замолчать.
– Секс, – грубо отрезал я. Остаток пути мы ехали молча.
В больнице симпатичная дежурная сестра провела меня в палату, которую можно было назвать пустой, если не считать лежавшего у стены, одержимого кашлем и предсмертными судорогами старика и семейства в составе матери, отца, дочери и сына, которые играли в «Монополию» за столом метрах в двух от моей койки. Устраиваясь на койке, как мне было велено, я слушал вполуха их болтовню.
– Ты уверена, мама, что это не больно? – спросил мальчик, энергично перемешивая кости.
– Конечно, не больно, мой драгоценный, – заверила мать. – Ты же слышал, что сказал врач.
– Конечно, не больно, – подхватил отец. – Это же всего-навсего гланды и аденоиды. Ничего серьезного.
– Конечно, пустяковая операция, – продолжала мать. – Ты ничего не почувствуешь.
– Я покупаю «Пиккадилли», – пронзительным голосом объявила девочка.
– Ты же видел это по телевизору, верно? – спросил отец. – Человек ничего не чувствует. Даже когда аборт делают.
– Генри! – укоризненно воскликнула мать.
– «Пиккадилли», «Пиккадилли», хочу «Пиккадилли», – талдычила девочка.
– Ну а потом, – сказал мальчик. – Потом, когда пройдет заморозка. Все равно ведь будет больно.
– Нет, – возразил отец. – Ничего подобного. Тебе дадут успокаивающее.
– А это что такое?
– Наркотики и все такое, – успокоила его мать. – Честное слово, ничего не чувствуешь. А сейчас давай ходи, твоя очередь.
«Бедняга, – подумал я. – Смертельно боится, а тут еще я весь в запекшейся крови, эта картина смелости ему не прибавит. Ничего, я сам поговорю еще с ним после того, как меня приведут в порядок». Тут возвратилась сестра.
– Сейчас придет врач и займется вашим носом, – сообщила она, задергивая занавески перед моей кроватью.
– Ага, – довольно заметил я, – опять будет прижигание?
– Не думаю, – ответила она. – Доктор Верасвами предпочитает тампонаду.
Тампонада, подумал я. Какое дивное слово. Сродни тампонажу. Я тампонирую, вы тампонируете, он тампонирует… Мы тампонируем, ты тампонируешь, они тампонируют… Я набиваю, вы набиваете, он набивает…
Мои глагольные вариации нарушило появление доктора Верасвами, созерцающего мир через огромные линзы из горного хрусталя. Мне понравились его руки – тонкие, как у девушки, средние пальцы чуть толще обычной сигареты. Изящные руки, чем-то напоминающие бабочек. Легкие, нежные, трепетные, неспособные причинить боль. Руки целителя. Доктор Верасвами исследовал мой нос, выражая тихими вибрирующими звуками тревогу по поводу увиденного.
– Придется нам тампонировать нос, – произнес он наконец, улыбаясь.
– Валяйте, – радушно отозвался я. – Что угодно, только остановите кровь.
– Сестра, будьте любезны, принесите все необходимое, – распорядился врач, – и приступим.
Сестра удалилась, и врач застыл в ожидании, стоя у изножья моей кровати.
– Из какой части Индии вы родом? – непринужденно справился я.
– Я не из Индии, я с Цейлона, – ответил он. «Неуд, – сказал я себе. – Будь осторожнее».
– Чудесный край – Цейлон, – молвил я с жаром.
– Вы хороша его знаете?
– Как сказать. Мне довелось однажды провести неделю в Тринкомали. Конечно, это вовсе не значит, что я знаю Цейлон хорошо. Но полагаю, что это дивная страна.
Врач заглотал наживку и принялся вещать, точно рекламный путеводитель:
– Чудесная. Побережье изобилует пальмами, песчаными пляжами, там дует свежий морской ветерок. Внутри страны водится много дичи. Еще у нас есть предгорья, банановые плантации и все такое прочее. Очень богатый, очень зеленый край. Много дичи. Есть горы. Очень высокие, очень зеленые, свежий воздух. Фантастические виды. Изобилие дичи.
– Да, замечательно, – неуверенно произнес я.
От дальнейших панегириков Цейлону меня избавило появление сестры, которая принесла необходимое снаряжение для тампонирования моего носа.
– А теперь, сестра, – деловито сказал врач, – попрошу вас крепко держать голову джентльмена. Вот так.
С этими словами он длинными острыми щипцами захватил конец бинта длиной не меньше пяти километров, потом надел себе на голову обруч с фонариком и подошел ко мне вплотную. Я спрашивал себя, почему сестра так крепко стискивает мой череп. Когда Пимми заталкивала мне марлю в нос, это было совсем не больно. Врач воткнул мне в ноздрю щипцы с марлей и заталкивал их до тех пор, пока острые концы не уперлись, как мне показалось, в основание черепа, пробив все пазухи и проложив по пути трассу жгучей боли, до того сильной, что она парализовала мои голосовые связки и я не был в состоянии протестовать. Вытащив щипцы, врач намотал на них с полметра марли и затолкал мне в нос с решимостью дуэлянта, прочищающего шомполом ствол своего пистолета. При этом он настолько увлекся процедурой, что острые концы щипцов царапали нежную слизистую оболочку пазух. У меня было такое ощущение, будто ноздрю набили раскаленными углями. Хотя голосовые связки вернулись к норме, я по-прежнему не мог протестовать, однако по иной причине. Игроки в «Монополию» притихли и жадно прислушивались к доносящимся через занавеску слабым звукам. Если бы я, подчиняясь голосу разума, дико заорал, пнул Верасвами в пах ногой и сорвался с кровати, волоча за собой несколько метров марли, это могло бы пагубно повлиять на мальчугана, нервно ожидающего своей очереди. Оставалось только терпеть. Сестра, послушная воле Верасвами, сжимала мою голову словно в тисках. Сжимала так сильно, что ее большие пальцы оставили у меня над бровями круглые синяки, которые потом не проходили несколько дней.
