Америка произвела на меня фантастическое впечатление, и в это первое мое посещение было много памятных событий. В Нью-Йорк мы попали как раз в период сильной жары; с таким зноем и с такой влажностью воздуха я сталкивался только в Западной Африке. Бурый смог плыл, будто кучевые облака, между небоскребами, и в свете солнца они возвышались, словно чистые сахарные головы, над мрачным месивом. Невероятное зрелище, чем-то напоминающее марсианские города Рэя Брэдбери. Вообще-то равнодушный к городам, я полюбил Нью-Йорк. Когда мы прибыли в Чикаго (он оказался мне не по нраву, хотя на мою лекцию пришло две тысячи человек), Питер, стремясь загладить впечатление от его балетной промашки, хлопотал с усердием наседки, опекающей цыпленка. Однако, увлекаясь мелочами, он порой забывал о более существенных вещах. Так, явившись в битком набитый волнующимися слушателями зал, мы обнаружили, что половина нашего фильма о Тресте осталась лежать в гостинице. Я всегда нервничаю, выступая перед публикой, и это обстоятельство только прибавило мне нервозности. На этом чикагские злоключения не кончились. Во время приема, любезно устроенного нашими друзьями для тех слушателей моей лекции, от кого можно было ждать крупных взносов, я остановился около дивана, на котором сидел худой мужчина с землистым лицом. Внезапно ко мне подошла грозного вида женщина с голубыми волосами, с лицом, подобным томагавку, и голосом, способным дробить камни в каменоломне.
— Мистер Дьюролл, — резко выкрикнула она, — моя фамилия Эвенспарк, а это мой супруг.
Она указала властным жестом на хрупкого субъекта, сидящего подле моего локтя. Мы обменялись приветственными кивками.
— Мистер Дьюролл, — продолжала она, — мой супруг и я проделали изрядное путешествие, двести пятьдесят миль, чтобы прослушать сегодня вашу лекцию.
— Мне чрезвычайно приятно…— начал я.
— Двести пятьдесят миль, — повторила она, не обращая внимания на мои слова. — Двести пятьдесят миль, а мой супруг серьезно болен.
— В самом деле? — Я сочувственно обратился к мистеру Эвенспарку:
— Примите мои сожаления.
— Да-да, — ударил меня по мозгам ее резкий голос, — у него рак предстательной железы.
Я поймал себя на том, что не знаю толком, как реагировать на подобное сообщение. «Надеюсь, вы скоро поправитесь» — прозвучало бы не совсем уместно. Я лихорадочно подбирал слова, и тут меня выручил Питер, уведя к другим гостям. За что я отчасти простил ему промашку с фильмом.
Когда мы сели в поезд, идущий из Чикаго в Сан-Франциско, в купе нас провел небольшого росточка пожилой чернокожий проводник с белоснежными волосами — ни дать ни взять один из персонажей фильма «Унесенные ветром». Я с удовольствием отметил, что и речь его вполне соответствует образу.
— Вот ваше купе, сэр, — сообщил он, слегка коверкая слова. — А этому джентльмену, вашему другу, сюда, рядом. Сейчас, джентльмены, принесу ваш багаж.
Я знал, что эти маленькие удобные купе разделяют раздвижные перегородки, и, когда проводник вернулся с багажом, я попросил его проделать соответствующую процедуру.
— Будет сделано, сэр, — сказал он, поворачивая какие-то ручки.
И вот уже у нас просторное купе с двумя полками, двумя раковинами, двумя стенными шкафами, двумя креслами и двумя окнами, из которых открывался красивый вид на скользящую мимо Америку. Мы изрядно потрудились в Чикаго, и я считал, что наши заслуги должны быть отмечены.
— А теперь, — обратился я к проводнику, — мы с другом хотели бы заказать бутылочку шампанского «Корбель».
— Будет сделано, сэр, будет сделано, — отозвался он. — Сию минуту.
Поезд как раз выезжал за город, когда проводник вернулся, неся в ведерке со льдом чудесное охлажденное американское шампанское.
— Откупорить?
— Если можно, и на всякий случай положите на лед еще одну бутылку.
— Будет сделано, сэр, — ответил он, осторожно извлекая пробку.
Сделав маленький глоток, я одобрительно кивнул, проводник наполнил наши бокалы, тщательно обернул бутылку белой салфеткой и вернул ее в ведерко.
— Это все, сэр?
— Да, благодарю, — ответил я.
Он задержался в дверях и произнес с ослепительной улыбкой:
— Извините, сэр, но для меня подлинное удовольствие обслуживать джентльменов, которые умеют путешествовать.
Пока мы с Питером отдавали должное изысканному вину, я решил поделиться с ним моими соображениями о преимуществах путешествия по железной дороге.
— Я не знаю лучшего способа, — говорил я. — Что хорошего — быть закупоренным в консервной банке на высоте семи с половиной тысяч метров вместе с кучей людей, которые впадут в панику, если что-то случится! То ли дело — поезд. Ты не скорчен, как в чреве матери, можешь свободно пройтись. Передвигаешься с цивилизованной скоростью, удобно сидишь, созерцая мир, тебя отлично обслуживают. Больше того, ты находишься на земле и знаешь, что тебе не нужно ожидать волнующего сообщения пилота, что правый мотор загорелся, сопровождаемого просьбой соблюдать спокойствие. Пусть поезд идет медленно, дружище Питер, зато этот способ путешествия безопаснее.
Только я произнес эти слова, как поезд содрогнулся, словно врезался в кирпичную стену. Наши бокалы отбили чечетку и выплеснули содержимое, а мимо окон купе полетели куски дерева и металла. Скрежеща колесами, поезд остановился.
— Кажется, — нервно произнес Питер, — мы во что-то врезались?
— Ерунда, — решительно возразил я, — поезда ни во что не врезаются.
— Но это Америка, — заметил Питер.
— Верно, — сказал я, — пойдем посмотрим.
Вместе с другими пассажирами мы спустились на полотно и проследовали туда, где наш гордый локомотив уныло застыл на месте, окутанный облаком пара. Оказалось, что огромный тягач с таким же огромным прицепом надумал проскочить через переезд перед нашим поездом. Никакого резона для такой бравады усмотреть нельзя было. Как бы то ни было, тягач проскочил, но мы столкнулись с концом прицепа и смяли его. О силе удара говорило то, что стальной скотосбрасыватель локомотива смялся, будто спагетти, и пришлось нам ждать три часа другого локомотива. Больше я ни разу не просвещал Питера о радостях путешествия по железной дороге. А он был так счастлив, когда в Сан-Франциско покинул опасное средство передвижения, что мы успели отъехать довольно далеко от вокзала, прежде чем я обнаружил, что он забыл весь мой гардероб в одном из шкафов нашего спального вагона.
В заключение, успев полюбить Сан-Франциско и возненавидеть Лос-Анджелес (кому это взбрело на ум назвать сей город ангельским?), я выступил с лекцией в одном невероятно эксклюзивном и роскошном загородном клубе, членом которого мог стать только человек с первым миллионом в кубышке. Самое подходящее место, сказал я себе, для сбора подаяния. Клуб кишел не знающими счета деньгам американскими нуворишами; женщины с фиолетовыми волосами, шеями стервятников и красноречиво просвечивающими через естественный или искусственный загар крохотными шрамами от очередной пластической операции были обвешаны драгоценностями, как рождественская елка игрушками, и каждый шаг их сопровождался мелодичным дзиньканьем. Замани я какую-нибудь из них в кусты, подумалось мне, и обдери с нее побрякушки, моей добычи достало бы на то, чтобы сделать Трест платежеспособным не на один год. Однако джентльменский инстинкт удержал меня от такого способа легко и быстро добыть средства для спасения зверей.
