– Обещаю, что мы скоро вернемся. А Сесиль и Мэри не дадут тебе заскучать.
– Вы уезжаете из-за этого человека? Который приходил к нам сегодня? Он симпатичный, хотя и чудаковатый… слегка.
– Он не очень хороший, Софи.
– Это я уже поняла, – девочка фыркнула. – Мадемуазель Маран после твоего выговора половину энгерийских слов перепутала, когда мы с ней повторяли тему про осенний лес. Деревья у нее росли сверху вниз, а вместо корней были листья.
Я прыснула.
– Ты так разозлилась, Тереза. Почему?
– Потому что когда мы жили в Лигенбурге, этот человек очень сильно навредил нам с Анри. И не только нам.
Софи нахмурилась. Надеюсь, с такими расспросами она не пойдет к Жерому.
– Тогда зачем Жером его впустил?
М-м-м…
– Потому что я ему кое-что обещала.
– А зачем ты обещала что-то человеку, который навредил тебе и Анри?
Сговорилась она со своим отцом, что ли?
– Так получилось. У меня не было выбора.
– Почему?
– Ты мне так и не рассказала, к чему были «Катастрофа» и «Переход»?
Софи зевнула – пожалуй, слишком широко, для того чтобы это могло быть правдой.
– Ой, я сегодня так устала…
Вот и ладненько. Значит, нам двоим не придется отвечать на вопросы, которые кажутся нам неловкими.
Как раз в это время в комнату заглянул Анри.
– Как поживают мои девочки?
– Хотят спать, – ответила я за двоих.
– Тогда почему до сих пор болтают?
– Это наши женские секреты, – с важным видом заявила Софи.
Я закусила губу, а Анри поднял руки.
– Уже ухожу! Только поцелую одну из секретниц на ночь…
Он наклонился и поцеловал Софи в щеку, а она обвила его шею руками.
– Спокойной ночи, маленькая.
– Спокойной ночи, Анри.
Я наклонилась к дочери, погладила ее по волосам, погасила светильник и тоже поднялась. Стоило нам выйти за дверь, как Анри притянул меня к себе и коснулся губами губ: властно и умопомрачительно горячо. Так, что дыхание прервалось, а сердце сразу забилось сильнее.
– Раньше ты только меня называл маленькой, – упираясь ладонями ему в грудь, заметила я.
– Ревнуешь?
– Вот еще!
– Раньше ты тоже секретничала только со мной.
Я улыбнулась, погладила мужа по щеке, готовая снова прильнуть губами к губам. Но потом вспомнила про Эрика и карты. Конечно, я не верю в гадания нонаэрян, но… мы едем поднимать Джолин, а в раскладе приходит «Покойник».
– Мне не нравится, что Софи балуется с картами, – сказала мужу, когда мы направлялись к своей комнате.
– А если она не балуется?
– Тогда все еще веселее. – Немного помолчала и добавила: – Ты им веришь?
– Картам? Никогда не увлекался, поэтому ничего не могу сказать. А ты?
– Винехэйш предсказал мне встречу с тобой.
Анри открыл передо мной дверь, весело подмигнул.
– Я так надеялся сделать тебе сюрприз.
– Ну знаешь ли… Тебе это удалось.
Глаза мужа сверкнули. Он подтолкнул меня вперед и захлопнул дверь. Его ладони скользнули по моим плечам, а я замерла, потому что пришли мы не в спальню. В ванной комнате было тепло – от стоящей на полу небольшой переносной жаровни, прикрытой крышкой. Свет исходил лишь от нее и от расставленных по полу свечей. Их были десятки: огоньки танцевали в темноте, раскрывая ее неброским чарующим полумраком.
Пламя заплясало подобие харрима в моем исполнении, когда я повернулась к мужу лицом, взметнула подолом возле ближайших свечей. Над стоявшей рядом с умывальником курительницей-водопадом клубился легкий дымок.
– Очередной сюрприз?
Вместо ответа он коснулся губами моих губ – мягко, играючи, дразня.
– Тебе не помешает расслабиться.
В наполненной ванной плавали крупные белые лепестки.
– Откуда? Сейчас же зима.
– Это Риавара, иньфайский водный цветок. Цветет раз в пять лет, поэтому его лепестки пропитывают специальным травяным составом и хранят для особых случаев.
– Цветок первой ночи?
– Он самый.
Иньфайская брачная церемония происходит в воде, и там же и продолжается. В смысле, продолжается она в другой воде, но именно в окружении лепестков Риавара невеста теряет невинность и становится женой.
Платье по энгерийской моде, с пуговицами на груди, Анри расстегивал медленно. Когда его пальцы коснулись обнаженной кожи, по телу прошла дрожь. Такая же сладкая, как витающий в воздухе тонкий ненавязчивый аромат, напоминающее о лете. Голова закружилась, то ли от прикосновения к ложбинке между грудей, то ли от любимых глаз, в которых все ярче разгоралось золотое пламя. А может быть, это была просто игра тени и огней, которые заходились вокруг нас в древнем бессменном танце.
Я положила ладони на плечи мужа, повторила пальцами вырез рубашки и потянулась к пуговицам. Мы смотрели друг другу в глаза и молчали. С тихим шелестом платье сползло вниз, за ним последовала его рубашка. Словно подчиняясь негласной договоренности, мы избегали откровенных прикосновений и даже поцелуев. Губы горели, и все тело горело тоже – от невозможности почувствовать по-настоящему, насладиться бесстыдными ласками, вместе сойти с ума, раствориться друг в друге без остатка. Как если бы между нами стоял невидимый барьер, не позволяющий шагнуть за грань чего-то большего.
– Закрой глаза, – попросила я.
Анри подчинился сразу, и я последовала его примеру.
Было что-то странное, и до ужаса, до умопомрачения соблазнительное в том, чтобы заново узнавать его, не открывая глаз. Не видеть, только чувствовать. Повторять ладонями его бедра, стягивая брюки, и вздрагивать, когда сильные пальцы едва касаются спины, освобождая меня от корсета. Поднимать руки, позволяя освободить себя от нижней рубашки, почти касаться грудью его груди, напряженными сосками – желая шагнуть вперед и слиться с ним воедино. Чувствовать бедрами его наливающееся силой желание, и дышать через раз. С тихим звоном на пол падали шпильки, одна за другой. Волосы скользнули на плечи, а потом и на спину.
– Ты всегда будешь моей единственной. Маленькой. Сладкой. Девочкой. – Голос мужа был одуряюще низким. Бархатным. Если голосом можно ласкать – откровеннее, чем руками, лентами, языком – то именно это он сейчас и делал.
Задохнувшись от пробирающих до дрожи интонаций, широко распахнула глаза.
И утонула во взгляде цвета солнечного затмения.
Во взгляде откровенного и бесстыдного желания.
