Степан оглянулся и вздрогнул: показалось, метнулась за спиной юркая тень, обдала морозным дыханием.
– Не боюсь, – глухо сказал он. – Ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей днем. Ни тебя, Захарка-душегуб. Ни даже…
Степан поперхнулся. Слово не родилось, скатилось вязкой слюной в бороду. Подумалось: «Вот оно! Сейчас!»
Мышцы лица напряглись, под косовороткой заколола стужа. Степан отступил к столу, уперся левой ладонью о крашеные доски, а правой попытался схватить графин с водой, но промахнулся. Пальцы стали чужими, несгибаемыми и дрожали на весу, будто наигрывали на домре. Он ждал, тяжело дыша и глядя, как по стеклянным граням ползут лунные блики. Тени перешептывались, шныряли по углам, часы отсчитывали секунды, а приступа не было.
Кажется, пронесло.
Степан глубоко вздохнул, подхватил графин и приложился к горлышку. Вода потекла в иссохшее горло, пролилась на бороду и грудь. Вернув графин на стол, Степан утерся рукавом. В подушечках пальцев покалывало – не сильно, но неприятно. Пустяки для деревенщины, но фатально для хирурга.
Взгляд сам собой упал на дальний угол. Луна высветила замки на крышке сундука, отчего показалось, что тот подмигнул серебряным глазом: помнишь? Здесь похоронены мечты, которым не суждено сбыться.
Иногда, оставшись наедине с собой, Степан открывал сундук, словно саркофаг, где вместе с бумажной пылью витали призраки прошлого. Они прятались в конспектах, исписанных мелким и аккуратным почерком, в учебниках по анатомии, в фармацевтических справочниках, в дипломе, кроваво-красном, выстраданном бессонными ночами и бесконечными часами практик, в трудовой книжке, где последней записью стояла: «Уволен по собственному желанию», хотя, конечно, желания никакого не было, а была только досадная необходимость. Степан Иванович Черных, подающий надежды хирург, исчез, едва добравшись до возраста Христа, а вместо него в Доброгостове появился Черный Игумен.
Бог дал, Бог и забрал.
Степан исподлобья глянул на часы: стрелки перевалили за половину четвертого, а жены с дочерью все не было.
Степан хищно оскалился, вспоминая давешний разговор с Захарием. С виду старец благочестивый, а изнутри гнилой и лживый. Избавить от такого мир – как вырезать злокачественную опухоль, ведь сказано в пятом псалме: «Ты погубишь говорящих ложь». Степан хорошо знал, как убирать метастазы, вот только Слово… Слово не давало покоя, горело и жгло, как маленькое солнце, возле которого только и возможна жизнь. Великая несправедливость этого мира: награждать недостойных и обделять одаренных.
– Крест это твой, Степанушка, – елейно говорил старец. – Господь наказал за дедовские грехи.
Степан отмалчивался. Зная о дурной славе деда, всуе его не поминал, а уж Господа и подавно – не верил Степан в бога, поэтому дар Захария был еще чудеснее, а собственная тьма еще страшнее.
По лестнице дробно простучали шаги. Скрипнула, поворачиваясь на петлях, тяжелая дверь. Степан повернулся и сощурился, оглядывая тени, застывшие на пороге.
– Ну, входите, гулящие, – пробасил Черный Игумен. – Чего встали?
Маленькая тень дрогнула, отлепилась от двери и превратилась в растрепанную Акулину. Вторая, высокая, нерешительно мялась в дверях.
– Почему не заперто, Степушка? – пролепетала голосом Ульяны. – Да и темно как… ух, напугал!
– Тебе надобно не мужа бояться, а тех, кто ночью по дворам бродит да нечистые помыслы имеет, – ответил Степан и протянул ладонь. – Поди сюда, Акулька. Сюда, кому говорят!
Девочка глянула из темноты глазами-плошками, мотнула головой и прыснула в свой закуток, только цветастая шторка за спиной взметнулась, и Акулина завозилась там, запыхтела, устраиваясь на постели, как в гнезде. Степан слушал, глядел на жену исподлобья, пригнув лобастую голову, в груди колотилось тревожно и глухо.
– Где были, спрашиваю? – процедил он и раздул ноздри. Пахло от жены сыростью, ночной прохладой, и еще чем-то возбуждающим, терпким, как от раненой птицы.
– К Захарию ходила, – едва слышно ответила Ульяна. – Дочь забирала, раз ты не сподобился.
Степан хлопнул ладонью по столу. Дерево загудело, в кожу вошла колкая бахрома облупившейся краски, и Степан поморщился, вытер саднящую ладонь о штаны.
– Не пустил меня Захарка, – с ненавистью сказал он. – С просящим ушел. А ослушаться я не могу, Словом связан.
Ульяна дрожала, теребила ткань сарафана, не решаясь выйти из спасительной тени.
– Знаю, – прошептала она. – Вот поэтому, Степушка, я…
– Не ври! – он снова хлопнул по столу. Графин подпрыгнул, вода омыла изнутри стеклянные стенки. За шторкой испуганно замычала Акулина, и Степан замолчал, стиснув зубы, чувствуя, как наливаются болью и вспухают желваки на скулах.
– На кухню иди, – медленно сказал он.
Ульяна всхлипнула, подобрала подол и скользнула по коридору мимо. Степан прошел к двери, закрыл ее на засов. Из кухни доносились тихие всхлипы, в комнате копошилась Акулина, бормоча под нос что-то неразборчивое, глухое, приходящее к ней с темной стороны, куда иногда падал и сам Степан. Он снова ощутил сверлящую боль, на этот раз в затылке, и взъерошил волосы.
Ульяна ждала на кухне. Не решаясь сесть, опиралась о стол спиной и загораживала окно, сквозь которое луна облизывала цветастые шторки.
– Проходил я мимо, – тихо заговорил Степан. – А тебя не видел. Маланья сказала, ушли давно. Где нелегкая носила?
Жена затрепетала, взгляд заметался по кухне, нижняя губа задрожала – вот-вот расплачется.
– Гу… гуляли, Степушка…
– Гуля-яли, – повторил он и шагнул вперед. Ульяна отшатнулась, стол громыхнул, звякнули вымытые чашки на подносе. Степан сжал кулак, поднес его к лицу женщины: – Вот у меня твои прогулки где! Забыла, какой я тебя тут подобрал, а? Или напомнить?
– Я помню, Степушка, – плаксиво взвыла Ульяна. – Грешна была…
– Может, потому Акулька такой и родилась? – продолжил он. – Бесы в нее перешли, теперь мучают, покоя не дают. И мне тоже. Как подумаешь, лучше бы не рождаться ей вовсе…
– Да что ты говоришь, Степушка!
Он навалился на нее и зажал рот ладонью, зашипел в ухо:
– Молчи! Молчи, Ульянка, ведь убью! Шалава ты, ведьма. Обворожила, к себе привязала, теперь расплачивайся…
Она билась в его руках, как пойманная в силок утка. Кровь кипела, ударяла в голову, где разрасталась пульсирующая боль. Степан повалил жену на стол, провел ладонью по бедрам, задирая юбку – кожа под ней была разгоряченной, гладкой, податливой. Ульяна замычала ему в ладонь, из-под зажмуренных ресниц брызнули слезы.
– Страшная грешница ты, Ульянка, – хрипло проговорил Степан, развязал пояс и расстегнул штаны. – Только я страшнее тебя.
Он раздвинул ее колени. Ульяна глухо вскрикнула, но покорилась напору. Стол под ними шатался, чашки подпрыгивали на подносе, и луна за окном качалась вверх-вниз, отбеливая лицо Ульяны до мертвенной синевы. Она совсем не походила на ту резвую хохотушку, которую впервые встретил Степан на берегу реки Полонь и взял ее, пахнущую травой и молоком, возле Окаянной церкви. Деревянные кресты глядели на них с упреком, на могилах плясали вихревые бесы, и было в этом что-то неправильное и притягательное, что-то темное, зарождающееся на старообрядческом кладбище, ради чего было не страшно оставить старую жизнь и похоронить ее в деревянном саркофаге, заперев на два замка. Что-то, обещающее силу и власть…
