– Не убоюсь… – шепнул Степан. Крякнул и вытащил старца.
Пятки деревянно ударились о края гроба, тело завалилось навзничь и стукнулось затылком о пол. Под волосами и туго натянутой кожей темнел шов, а под ним виднелся гипсовый слепок: разбитый череп действительно собирали по кускам, а чего не достало – вылепили заново. Повернув лицо на бок, старец жег Степана мертвым взглядом из-за плотно склеенных век, но все равно видел. Тени сновали по его лицу, плавили улыбку в углах скрепленного железными скобами рта, сквозняк вытягивал пламя свечей.
Степан вздохнул и снова взялся за нож.
Руки немного тряслись. То ли за многие годы утратилась привычка, то ли давала о себе знать проклятая болезнь. Закусив бороду, Степан торопливо резал нити и рвал края. Пальцы скользили, отпущенное время бежало, как дождевая вода, а потом первые капли ударились о церковный купол.
Дробь раскатилась по крыше, эхо отозвалось и пошло гулять по пустому помещению. Степан вздрогнул и рванул так, что лопнула брюшина, и оттуда вывалились скомканные салфетки и марлевые бинты – все, чем начиняли распотрошенное тело мессии.
– Всякая плоть… трава, – задыхаясь, проговорил Степан. – А всякая трава гниет… и удобряет землю. И на перегное прорастают новые всходы. Так и я взойду… на твоей плоти, Захарушка. И восход мой будет красен.
Он сунул руку в растянутую утробу. Не глядя и стараясь не дышать, отодвинул скользкий бледно-сизый кишечник и вытащил печень и сердце. Ножом пользоваться не пришлось: патологоанатом уже отделил органы, изъял образцы, а потом сложил, что осталось, обратно в брюшную полость.
По ставням стегнуло огненной плетью. Белизной озарило неподвижное лицо старика, высветило внутренности и кости. Степан вздрогнул, покачнулся на пятках, но не выронил ношу. Отодвинувшись, уложил по обе стороны от мертвеца приготовленные дощечки, и слева положил сердце, а справа – печень.
– Как вода дождем к земле опускается, потом в тучи возвращается, так и сила ко мне притянется, у мертвого не останется. Дело первое…
Церковь потряс громовой удар. Стены содрогнулись, и тени хлынули с потолка. Степан зажмурился и вытащил из-за пазухи пузырек.
– Из сухих костей, из черного праха, из белого дыма придет сила. Слово мое, и оно крепко. Дело второе.
Вытряхнул из пузырька измельченные сухие травы, потом чиркнул спичкой и поджег смесь. Заклубились дымные космы, потянуло горелым мясом, и за стенами завыла-зашумела буря, посверкивая молниями сквозь заколоченные окна. Степан снова взял скальпель и тщательно обтер его о саван. Тени упали к ногам и заелозили по доскам, словно шептали:
«Не медли! Накорми нас!»
Степан полоснул лезвием по раскрытой ладони. Острая боль прострелила до локтя, но Черный Игумен подавил вскрик. Выпрямившись, он пошел противосолонь, поочередно стискивая раненую руку над расставленными вкруг свечами. Кровь капала на дощатый пол, и падали с одеревеневших губ глухие слова:
– Забираю глаза, чтобы видеть невидимое. Забираю уши, чтобы слышать далекое. Забираю пальцы, чтобы держать бестелесное. Забираю сердце, чтобы оживлять мертвое. Забираю печень, чтобы обуздать злое. Забираю язык, чтобы нести Слово… – Степан вернулся и встал над запрокинутым лицом старца, выдохнул в клубящийся дым: – Забираю силу – отдаю благодарность. Дело третье, свершенное.
Кровь из сжатого кулака капнула на сомкнутые губы мертвеца. И в то же мгновенье затрещали под напором урагана старые сосны и деревянные кресты. Молния опалила окна, и старец разорвал намертво скрепленные губы и выдохнул в оранжевый полумрак:
– Сте-епуш-ка-а…
Ударил громовой раскат. И Степан, падая, тоже ударился о пол, до крови прикусив нижнюю губу. Вытаращив глаза, он глядел на отпавшую челюсть мертвеца.
– Сте-па! – глухо и басовито повторил старец, и скоба блеснула в разорванном рту, как металлическая кость. Желтые ногти заскребли по доскам, в распоротом брюхе студенисто задрожали пропитанные формалином органы, и Степан зажал пальцами нос, понимая, что его сейчас вытошнит если не от зловония, то от страха.
– Не с того… требуй… кто держал, – прогромыхал покойник, – а с того… кто владеет!
Он повернул голову, и под натянутыми веками завращались мертвые глаза. Степан застонал, пытаясь отползти, но лишь засучил ногами. Страх пригвоздил к полу холодной иглой, и Степан понял, что этот глубокий голос, приглушенный слоями влажной земли, вовсе не похож на голос старца – он пришел из детства, где пахло перебродившим молоком, сушеными травами и разрытой могилой.
Мертвец говорил голосом деда Демьяна.
Степан вдохнул прогорклый и влажный воздух. Он хотел спросить: «А кто владеет?», но ничего не сказал. Игла, пробившая позвоночник, дернулась и проткнула гортань. Степан поперхнулся, ощущая на языке металлический привкус, мышцы напряглись и окоченели, словно это он, а не Захар, лежал с распоротой брюшиной. Словно его, а не Захара, накачали химикатами, заключив тело в неповоротливый панцирь. Глаза закатились, Степан стукнулся затылком о пол и затрясся в конвульсиях.
Он не знал, сколько длился припадок.
Свечи давно погасли, и тьма повисла над миром спокойная и немая. Степан чиркнул спичкой: огонек озарил оплывшие кляксы, выделяющиеся на грязно-серых досках пола. Мертвец лежал неподвижно, приоткрыв разорванный рот – глаза по-прежнему сомкнуты, руки раскинуты, возле гипсовой головы чернеют обугленные куски мяса.
Неподвижный. Молчаливый. Мертвее мертвого.
Из праха вышел – в прах и вернулся.
Разорвав окровавленный саван, Степан обмотал рану чистой тряпицей. Пошатываясь, вышел за порог: до рассвета далеко, но буря затихла, и ветер относил ее к востоку, только дождь по-прежнему лупил в покатые своды и пузырился в раскисшей грязи.
Запирать дверь Степан не стал, только подвинул чурочку к входу: знал, не будет охотников соваться в Окаянную церковь, а пройдет ненастье, сам вернется и похоронит останки неудачливого мессии.
По тропинке шел наугад, цепляясь за ветки и переступая поваленные кресты. Не остановился и у могилы деда, а так и брел до самой опушки, размазывая по лицу дождевые потоки и грязь, пока не потянуло дымом и между деревьями не показались черные срубы. Тяжело переступая со ступени на ступень, поднялся на крыльцо и загрохотал в дубовую, вымоченную дождем дверь – каждый стук отзывался саднящей болью в разрезанной ладони. Сначала никто не откликался, потом в тишине послышались шорохи и торопливые шаги. Лязгнул засов, из проема вынырнуло заспанное лицо Листара. Проморгавшись, тот узнал незваного гостя и забормотал плаксиво:
– Уж я молился! Молился, батюшка, как ты велел, вот только прикорнул на минуточку, а тут…
Степан рывком распахнул дверь, впустив в дом сырость раннего утра и запах дыма и тлена.
– Буди общину, – отрывисто проговорил Черный Игумен. – Свершилось чудо, и блаженный Захарий взошел на Небеса. И, возносясь, оставил меня за преемника. Видишь, грязь на моем челе и кровь на моих руках? Так предсказано: придет человек, облеченный в одежду, обагренную кровью. То будет новый мессия, и имя ему – Слово Божие.
