Он запнулся, вспоминая: густеющие сумерки над деревней, перекошенная изба, и жмущаяся к забору женская фигурка.
– Ульяна, – повторил Павел возникшую в голове подсказку. – Так ее назвал старец. Сказал, за дочерью пришла.
– Вот как, – буркнул участковый и потянулся за новой папиросой. – И в дом, значит, не заходили?
– Поужинал и лег спать. Баба Матрена подтвердить может.
– Проверю.
Михаил Иванович совсем скуксился и, надвинул на лоб фуражку, торопливо попрощался.
– Удачной охоты! – крикнул вдогонку Павел.
Михаил Иванович вздрогнул, повернулся через плечо:
– Не желают удачи. Примета плохая.
Сплюнул под ноги и, сутулясь, перешел на другую сторону улицы, будто обходил опечатанный дом Захария.
Вернувшись, Павел обнаружил на телефоне два пропущенных звонка от Нины и три от Евген Иваныча. Телефон настойчиво моргал, требуя: «Позвони!»
Запах сенсации за считанные минуты долетел от Богом забытой деревеньки до Тарусы. Павел улыбнулся и нажал на кнопку вызова. Трубку сняли моментально, и голова тотчас наполнилась свистом и звоном. Павел вздрогнул и отодвинул телефон от динамика Пули, за треском помех просачивалось неразборчивое:
– Паша! Ты…
И невнятная, но все равно узнаваемая ругань.
– Погодите, Евген Иваныч! Я вас почти не слышу… – Павел перевел телефон в режим совместимости. – Скажите теперь что-нибудь.
Евген Иваныч сказал – забористое и недвусмысленное, закончив лаконичным:
– Рассказывай! Что со старцем?
– Убили старца, – ответил Павел. – Четыре дня назад. По предварительным данным – поленом по голове. Местные органы попросили задержаться до выяснения.
– Выяснять-то они до ишачьей пасхи могут! – в сердцах ответил Евген Иваныч. – Ты-то что делать собрался? Как хочешь крутись, а материал чтобы мне на стол!
– Когда я подводил? Проведу собственное расследование, материала на разворот хватит. Вы правы, золотая жила эти Краснопоясники.
– К июньскому номеру успеешь?
Павел прикинул, выудил блокнот с записями, пролистал и с сожалением ответил:
– Вряд ли, к июльскому сделаю. Мне бы аванс…
В динамике снова зашипели помехи, а, может, это Евген Иваныч недовольно пыхтел в трубку, но все же сказал:
– Постараюсь выбить, в течение недели жди перевод.
– Буду ждать, – сказал Павел и, прежде чем попрощаться, попросил передать телефон Нине.
– Здравствуй, Нинель! – радостно поприветствовал он.
– Что такое, Верницкий! – послышался в ответ возмущенный женский голос. – На очередь в Казановы за Артемом записывайся!
– Я о помощи попросить хочу. Сходи в нашу библиотеку, спроси Ирину Петровну. У нее есть материал о Доброгостове. Узнать бы, что здесь до ссыльного поселения было. Сделаешь?
Нина пообещала, и Павел оборвал связь. Хватит ли месяца, чтобы разобраться во всех тайнах? Он подтянул блокнот, пролистал до страницы со списком подозреваемых: Степан Черных, девушка с кошкой, густо зачеркнутое Анд…
В ухе неприятно кольнуло, Павел потер кожу под звуководом. Был кто-то еще, кого он не записал. Женщина, которая убиралась у старца? Маланья? Она тоже, но уж очень достоверно убивалась по погибшему, будто собственного мужа хоронила. Павел вспомнил, как сидела она возле сарая, утирала распухший нос стащенным с головы платком, протяжно подвывая: «Осироте-ли-и!»
А мог ли убить отец Спиридон?
Криво усмехнувшись, Павел вписал и его имя. Был между священником и самозваным пророком конфликт? Наверняка был. Не с ним самим, так с его последователями. Устранив причину, устранишь и следствие.
И была еще женщина. Та, которая встречала старца Захария после странного ритуала на берегу Полони.
Ульяна…
Где он уже слышал это имя? Да вот как раз вчера на похоронах. Кирюха дергал Павла за рукав и показывал на женщину, гнусавя тихое: «Видишь, та баба в сторонке? Одна, без дочери. Акулька захворала…»
Павел послюнявил карандаш и дописал в самом конце списка: «Ульяна Черных. Жена Черного Игумена…»
В окно деликатно стукнули.
Грифель сломался, прочертив по бумаге кривую борозду. Павел выпрямился и выронил карандаш: из окна на него смотрела кошка.
Она важно прошлась по подоконнику, дугой выгнула спину и покосилась на Павла, будто говоря ему: «Ну, вот я и пришла. Что же медлишь?»
Он поднялся, ощутив, как от волнения намокает спина. Журналистское наитие подтолкнуло к окну, и Павел видел будто со стороны, как его рука протянулась к раме, как дернула защелку шпингалета. Кошка по ту сторону стекла улыбнулась чеширской улыбкой, потом прыгнула вниз.
Павел дернул раму на себя. Рассохшееся дерево поддалось не сразу, шпингалет заелозил туда-сюда, выдавливая стружку засохшей краски. Павел поддел пальцами раму, скребя краску ногтями, рванул снова. Вот почти…
Она поддалась с громким «…тррак!», в лицо ударил запах сырого дерева, и Павел откачнулся, ударившись плечом об угол шкафа, но боли не почувствовал. Им вдруг овладело странное беспокойство, как однажды в кабинете, когда он чужим почерком писал на «склеротничке» пугающее «Чер-во…», как во сне, где была заколоченная церковь и мертвый брат у алтаря…
Беспокойство, пришедшее извне: чужое, странное, не его. Что-то сродни одержимости.
Павел вскарабкался на подоконник, тяжело, как марионетка, ведомая неумелым кукловодом, пьянея не то от подскочившего адреналина, не то от уличной свежести, и, боком протиснувшись в оконный проем, спрыгнул на пропитанные дождем грядки. Из-под ног брызнула вязкая грязь. Под кустами смородины вспыхнули кошачьи глаза. Сознание Павла будто разводилось, и шепот благоразумия пенял ему: «Дурак! Куда тебя несет? Это всего лишь кошка…» Второй голос звучал сильнее, он дрелью ввинчивался в правый висок, и настойчиво бубнил: «Иди и смотри! По вере воздастся тебе…»
Кошка покружилась вокруг оси, вздернула хвост и одним махом вспрыгнула на штакетник. В глубине двора залился лаем Матренин пес, загромыхал цепью, но так и не показался из-за угла.
Выпростав ногу из раскисшей грязи, Павел шагнул к забору. Острые иглы крыжовника вцепились в штаны. Павел рванулся вперед. Выставленные ладони со всего маха впечатались в штакетник, и кошка плавно спрыгнула по ту сторону забора и села, настороженно поджав переднюю лапу и склонив голову чуть на бок. Идешь ли следом?
Перелезть забор оказалось делом плевым. Павел перевалился через штакетник и очутился позади домов. Отряхнув ладони от налипшей краски, а колени от сора и с сожалением заметив, что на правой брючине красуется длинный разрез, оставленный шипом крыжовника, Павел выпрямился и огляделся.
Волнующее напряжение понемногу сходило на нет, сердце по-прежнему колотилось, но уже не так быстро и беспокойно, и Павел осознал, что стоит на склоне косогора, за которым простирался пустырь, поросший борщевиком и крапивой. За пустырем щетинисто вырастала тайга, встряхивала мокрыми после дождя ветвями и тихонько дышала в полудреме. Не было ни тропинок, ни дорог, и не было никого вокруг: Матренин дом скрывали разросшиеся яблони и кусты шиповника, стоявшая на отшибе изба покойного старца утопала в зарослях сорняка, и черная покосившаяся крыша торчала, как шляпка червивого подберезовика. А если спуститься по склону к оврагу, можно зайти к Червоному куту со стороны пустыря, и никто не проследит за Павлом, никто не увидит его приближения.
