– Ле-ля, – повторил он вслух. Голову слегка повело, в пальцах появилась дрожь, и снова вернулся табачный привкус, точно и не пропадал никогда. Павел вытер рукавом рот и под именем написал «ведьма».
Она верила в охранный круг из соли и старинные наговоры, верила, что Степан – черный колдун, представляющий для людей опасность. Она не хотела, чтобы Черный Игумен смог подойти к дому старца, и не хотела, чтобы он появлялся на старообрядческом кладбище. Почему? Ответ пришел сам собой: там находилась могила Демьяна Черных. А еще заколоченная церковь, прозванная в народе Окаянной. Там Павел встретил мертвого брата…
Он замер над блокнотом.
Воздух уплотнился и пропах табаком, легкие саднило, словно в них насыпали песка, и черные закорючки букв начали складываться в узнаваемые черты: вот «О», выпученное и лишенное век, вот лоскуты «Л», «В» и «Д», затертые рукой и свисающие, как обгоревшая кожа со щек. Жирные подчеркивания слились в сплошную линию, проводом наушников убегающую под капюшон.
Андрей ухмыльнулся, показав желтые клетки зубов, и шепнул в самое сердце Павла: «Жить за тебя… буду…»
Блокнот захлопнулся, как охотничий капкан, перекусив карандаш пополам. Павел отпрянул, прижимая к груди руку – еще немного, и лишился бы пальцев, а сердце отстукивало испуганное: «Этого не может быть! Этого не может быть… Этого нет!» Обломки грифеля чернели на белой простыне, будто обугленные кости.
Задребезжала расхристанная рама.
Павел обернулся, заливаясь холодной и липкой волной накатившего страха, ожидая увидеть в окне не то мертвого брата, не то черную кошку, не то покойного колдуна Демьяна, но над подоконником торчала всклокоченная голова Кирюхи. Прижавшись носом, он открыл рот и выдохнул прямо в стекло, оставляя на нем влажные разводы:
– Дя-дя-а! Пус-ти, дядя! Важное дело есть!
Павел сомнамбулой прошел к окну. Деревянные пальцы не гнулись, соскальзывали с задвижки. Кирюха нетерпеливо приплясывал по ту сторону стекла: глаза выпучены, верхняя губа оскалена по-собачьи. Подтолкнув раму снаружи, Кирюха ввалился через подоконник и, захлебываясь слюной, сразу зачастил:
– А что я видел, дядя! А что видел!
Прикрыв рамы, Павел остался у окна, глядя не на Кирюху, а мимо, где на кровати остался отброшенный блокнот.
– Я ведь едва свалил! – тараторил Кирюха. – Засек меня, дядя! Гадом буду, засек! Только поймать не смог. Я сначала по улице, потом огородами, огородами! Потом через забор… И как в омут провалился!
– Куда провалился? – механически отозвался Павел, не сводя взгляда с блестящего панциря кожзама.
– Да в подпол же! – крикнул Кирюха. – Не слышишь, рассказываю?
Павел на автомате крутанул колесико на минимум.
– Не ори. Не на пожаре.
– Да я и не ору, дядя, – удивленно ответил Кирюха. – Ты же глухой вроде, так я и рассказываю, чтобы…
– А ну-ка, глянь туда! – перебил Павел, сморщившись от собственного слишком громкого голоса. – Что видишь?
Кирюха умолк и с явным неудовольствием полуобернулся назад.
– Блокнот видишь?
– Не слепой.
– А ну открой!
Кровь ударила в голову, как в барабан: Павел сжал на коленях взмокшие кулаки, наблюдая, как Кирюха тянется к блокноту. Вот взял в руки, вот открыл наугад…
– Ле-ля, – по слогам протянул Кирюха и оскалил в ухмылке молодые зубы. – Твоя цыганка?
Павел выхватил блокнот:
– До чего любопытный! – а про себя подумал с облегчением: «Почудилось».
Пролистнул на всякий случай, но не увидел ничего, кроме собственных записей. На слове «ведьма» карандаш пошел вкривь и вкось, уродуя гладкий почерк Павла.
Переутомился. Разнервничался. Вернется с материалом – как раз лето, а там можно в отпуск и на море…
– Так это моя работа, любопытным быть! – ответил Кирюха, продолжая довольно скалиться. – За это мне и платишь, дядя.
Павел промолчал, и, спрятав блокнот за пазуху, сгреб обломки карандашей. Вздохнул, ладонями растирая лицо, потом попросил тоскливо:
– Кирилл, у тебя закурить есть?
Мальчишка с готовностью полез в карман.
– Держи, дядя. Последнюю от сердца отрываю.
Чиркнул зажигалкой, подсаживая на кончик сигареты алого светлячка. Павел затянулся. Горло сразу обожгло, и он согнулся в кашле.
– Что ты, дядя? Что ты! – в удивлении лопотал Кирюха, заботливо хлопая Павла между лопаток, пока тот выплевывал прогорклый дым и вытирал брызнувшие слезы. – В первый раз, что ли?
– В… первый, – сипло ответил Павел. Отдышался, высморкался в платок, и затянулся снова – на этот раз осторожно, корнем языка ощущая табачную горечь. Сердце теперь колотилось спокойнее, тише, голова приятно кружилась с непривычки, и Павел заухмылялся, представив себя перепуганного, бледного, с обломанным карандашом в руке. Проклятые Краснопоясники: так хорошо мозги промывают, что даже после их проповедей галлюцинации мучают.
– Так что ты видел? Расскажи.
Кирюха прикурил тоже – врал, что отдал последнюю, – и повторил уже спокойнее:
– Говорю же, за Черным Игуменом я следил, как ты и велел. И до того доследился, что еле ноги унес.
– Я Игумена около получаса назад в Червоном куте видел. Ты-то когда успел?
– Утром еще. Я, дядя, свою работу четко выполняю. Как мать на утреннюю дойку уходит, так я сестру покормлю и тут как тут. Слежу, как Бобик из конуры. За это, дядя, ты мне еще полтинник должен.
Павел замер, не донеся сигарету до рта:
– Грабитель!
– Сам сказал, что надбавишь, если необычное увижу. Я и увидел.
«И не ты один», – подумалось Павлу снова, вслух же сказал:
– Будет надбавка, не тяни. Говоришь, чуть не поймали тебя?
Кирюха закивал, тыкая сигаретой куда-то за спину:
– Там, с другого конца деревни. Ты, наверное, помнишь, как мы от станции ехали, я тебе старую школу показывал. – Павел не помнил, но согласно кивнул. – Сейчас там магазин, а неподалеку Лешиха живет, к ней еще Тимоха из Гласова заезжает. Да и много кто заходит, самогон у нее первый сорт. Я когда увидел, куда Сам направляется, офигел. Неужто за самогоном? А ведь непьющим прикидывался.
Павел снова кашлянул, растерянно огляделся, выискивая, куда бросить окурок: комната полнилась туманом, тумбочка, шкаф и пирамида подушек качались в растекающемся дыму, Кирюхины слова падали в вату, но все-таки Павел слышал каждый слог, точно мальчишка говорил прямо в динамик:
– Да где там! Не к Лешихе он шел, а прямо к дому старой Латки. Помнишь, дядя, рассказывал тебе? Та, что в прошлом году померла.
Павел крякнул и раздавил окурок о край вазочки.
