Выцветшие кляксы прожигали кое-где пожелтевшие листы, чернила плыли. Телефон прогудел сообщением: «От И.П. привет!»
Значит, Нина уже в городской библиотеке, в гостях у Ирины Петровны. Наверное, пьет зеленый чай с шоколадными печеньями и болтает о всякой ерунде, как принято у женщин. Некстати вспомнилась и Аня…
Павел досадливо захлопнул тетрадь. Хотелось курить, оттого и мысли рассыпались. Надо бы освежить голову, а там и до вечера недалеко.
К бабке Матрене пришла соседка и стекло о стекло зазвенели рюмки, а по кухне поплыл крепкий дух самогона. Для приличия предложили Павлу, но он вежливо отказался, сославшись на здоровье, и соседка прицокнула языком:
– Что за мужики стали, или горький пьяница, или совсем не пьющий. А мы по десять капель для сердечной радости. Ну, кума, за упокой души раба Божия Захара!
Пили в тишине, не чокаясь, и Павел, обуваясь, услышал от двери:
– Так где же похоронили горемыку-то?
– На старом кладбище. А где точно? Не говорят, окаянные.
«Надо спросить у Лели», – решил Павел и вышел за порог.
Сумерки легли под окна, вывернув сизое брюхо. В отдалении порыкивал гром, но гроза обходила Доброгостово стороной, и тугие тучи скользили мимо, унося подальше от деревни червивые клубки молний.
Павел спугнул жмущуюся к забору парочку и чужим трескучим голосом попросил закурить. Коренастый парень молча протянул мятую пачку. Павел вытащил сигарету, машинально сунул во внутренний карман, к блокноту и обломку карандаша, выровнял их пальцами – одно к другому, проверил, на месте ли Кирюхин фонарик и камера.
В деревне не заблудишься: ориентиром служила маковка Троицкого собора. Бойко отзвенели колокола, оповещая окончание вечерней службы, эхо еще долго дрожало и переливалось в вечернем воздухе. С гиканьем по улице пронеслись мальчишки, швыряясь друг в друга комками глины. На них сердито прикрикнула мимо проходящая женщина и скользнула по Павлу виноватым взглядом. Он сдержанно улыбнулся и повернул от церкви налево, к почте. Вот магазин, а там уже видна продавленная крыша, до конька поросшая бурьяном.
Дом старой Латки.
Павел прогулялся по грунтовой дороге дальше, к лесу, изредка делая снимки и пережидая, пока опустеет улица. Он не сомневался: Латка водила дружбу с местным колдуном Демьяном и знала, откуда пришло загадочное Слово. Надеялся, что другие записи, о которых болтал Кирюха, прольют свет на темное прошлое деревеньки.
По грунтовке протрясся грузовичок прямо к дому Лешихи. Из кабины, кряхтя, вылез мужчина в низко надвинутой на лоб кепке и боком протиснулся в калитку. Забрехала Лешихина собака, окно подмигнуло желтым глазом, дверь быстро отворилась и также быстро захлопнулась: хозяйка приняла гостя, и улицу объяла долгожданная тишина. Нащупав в кармане фонарик, Павел крепко его сжал и, оглядевшись, спиною ввалился в бурьян.
Дом – не дом, трухлявая глыба. Из нее, дырявя крышу, перла молодая поросль. Павел зажег фонарик, и оранжевый луч полоснул по голым окнам. Стекла давно побили мальчишки, лишь кое-где топорщится колючая бахрома. Под ногами хрустнули битые черепки, и Павел замер, сразу же выключив фонарик и испуганно глядя по сторонам. Темнело быстро, крест Троицкого собора перечеркивал небо; далеко, над растрепанной гривой тайги, утробно ворчала гроза. Под козырьком Лешихиного дома покачивался фонарь, и тени врассыпную катились через улицу, ныряли в бурьян, подальше от света и жизни.
Павлу было любопытно заглянуть внутрь. По словам Кирюхи, именно там поджидал его Черный Игумен, и на какой-то миг Павлу почудилось, что он и правда стоит перед домой. Да и не сам Степан, а дед его, колдун Демьян – тощий, косматый, расставивший высохшие руки. Павел подобрался, выстрелил оранжевым лучом – фонарик высветил поваленную березу.
«Идиот!» – голосом Евген Иваныча обругал себя Павел, щелкнул вспышкой, но снимок получился неважным. Павел сплюнул в досаде и двинулся в обход к сараю.
Он сразу приметил, где продирался Кирюха: трава примята, на кустах чертополоха голубел комковатый пух от свитера. Стараясь ступать след в след, Павел протиснулся к сарайчику, вросшему в землю едва не по самые оконца, забрызганные землей и туго спеленатые вьюном. Дверь, как было сказано, перекошена и намертво вошла в грунт, оставив треугольный лаз, из которого несло гнилью. Зажав нос, Павел посветил в проем фонариком: оранжевое пятно заплясало, отразилось от заржавленных обручей перевернутой лохани и ухнуло в черный провал – почти у порога, почти под самыми ногами. Шагни неосторожно и костей не соберешь.
Павел осторожно протиснулся внутрь, обтерев курткой заплесневелые стены. Присев над провалом, посветил вниз: подпол оказался не таким уж и глубоким, как показалось по рассказу Кирюхи, ну да у страха глаза велики.
От волнения приподнялись все волоски на коже: скоро в руках окажется уникальный материал, за который многое отдала бы ведущая «Тайного мира». Павел усмехнулся в темноту, представив лицо Софьи Керр, когда она поймет, как близко была к тайне Доброгостова, прошла по краю, но не потрудилась наклониться и подобрать.
Зажав в зубах фонарик и опершись ладонями о доски, Павел спрыгнул в провал. Подошвы заскользили по глине, и Павел грузно бухнулся на пол.
– Зар-раза! – прошипел он.
Фонарик тут же выпал изо рта и укатился во тьму. Дрожа от напряжения, Павел ощупал сначала Пулю, поправляя соскочившую дужку звуковода, потом ногу: в лодыжке разливалась тянущая боль – подвернул, как пить дать.
Он зашарил в темноте: под пальцами скользила раскисшая земля, тянуло тленом, старостью, лекарствами. Так пахло в домах знахарок, куда Павла по молодости таскала бабушка. Он был уверен, что подними голову – и увидит развешенные гирлянды из грибов и сушеных трав. На полках, как и сказал Кирюха, будут банки с вонючими мазями, сушеная лягушачья кожа, самодельные свечи… в общем, типовой набор доморощенного колдуна, только и умеющего, что бормотать предсказания и дурить людей дешевыми фокусами.
Наконец, нашарил фонарик. Едва не стукнувшись лбом о продавленную полку, Павел осторожно выполз на середину и сел, вытянув пострадавшую ногу. Свет заюлил по стенам, темнота разбежалась по углам. Павел запрокинул лицо, вглядываясь в торчащие над головой ломаные зубцы досок, чуть дальше от них болтался высохший хвостик шнура – здесь когда-то висела лампочка. Вдоль стен – крепко приколоченные полки. Только не было ни банок, ни трав, ни тетрадей: голые стены окружали Павла.
Он удивленно привстал, но, дернувшись от боли, сел снова.
«Дурак, дурак, дурак!» – вихрем пронеслось в голове.
Выходит, соврал Кирюха? Вот только зачем?
Оранжевое пятно перебиралось с одной пустой полки на другую, по ржавым гвоздям, по восковым потекам, оставленных свечами. Нет, не соврал пацан. Были тут свечи, и книги были: между досками белел оторванный лоскут. Павел быстро подполз к нему, аккуратно потянул на себя – какие-то имена и фамилии, напечатанные на пишущей машинке: «Копылов Федор Дмитриевич… Меркушев Никита Петрович… Силин Георгий…» На девятом имени лист обрывался.
