– Тушите, тушите! Ох, лишенько! Сейчас полыхнет!
Выла пожарная сирена.
– Сле… дил, все-таки? – захлебываясь кашлем, прохрипел Павел и покосился на Кирюху. Пацан сглотнул, мотнул головой, вроде отнекиваясь, но потом согласно кивнул и проворчал:
– С тебя, дядя, надо глаз не спускать. Если бы не пришел, то так бы и погорел!
И улыбнулся широко, во все зубы.
– Видел… кто поджег? – спросил Павел.
Кирюха тотчас же посмурнел и нахохлился:
– Не видал. Но знаю…
Замолчал, тяжело сопя, утирая испачканное лицо и глядя на дорогу. Павел обернулся: размашисто шагая, к нему спешил участковый.
20. …да в полымя
По дому сновали вертлявые тени, приникали к изголовью больной. Акулина металась по кровати, разлепляя губы, обложенные налетом, и бормотала что-то бессвязное.
– Степан! – в страхе кричала Ульяна. – Опять жар!
Растерянная и осунувшаяся, она вся тряслась и гладила спутанные волосы дочери.
– Амоксициллин давала? – устало спросил Степан и потрогал лоб Акулины влажной, пахнущей мылом ладонью.
– Давала, – жалобно откликнулась Ульяна. – И морс из клюквы давала, и обтирания делала. Почему никак не проходит, Степушка?
Он промолчал и сел рядом, взял маленькую руку Акулины в свою.
– Ну что ты, милая? – ласково позвал он. – Поправляйся уже, моя хорошая. Будет тебе хворать…
Под желтыми, как пергамент, веками девочки заворочались глазные яблоки, и Степан похолодел: вспомнилась жуткая ночь в Окаянной церкви, восковое лицо покойника и его утробный голос, ударивший в уши, как в набат.
Степан наклонился и быстро поцеловал горячую и сухую ладошку, погладил, наблюдая, как Акулина силится разлепить склеенные веки, но не может.
– Врача бы, Степушка, – робко сказала Ульяна.
– А я чем не врач? – угрюмо откликнулся Черный Игумен и тоскливым взглядом окинул придвинутый к кровати столик, заставленный пузырьками и заваленный таблетками, достал из ковша отяжелевшую губку, отжал: вода потекла между пальцев.
– Самый лучший! – донесся в спину задыхающийся шепот Ульяны. – Самый лучший, Степушка! Ты ведь поможешь нашей доченьке, да? Поможешь, правда?
Она схватила его руку, и Степан обернулся и вздрогнул, встретившись с глазами жены – влажные, они горели, точно в лихорадке, в зрачках поплавком качался страх.
Четвертый день она не отходила от кровати дочери, а той не становилось лучше: после смерти старца Акулина пожаловалась на боль в горле и послушно открыла рот, позволив Степану осмотреть себя. Слизистая оказалась сильно воспалена, и той же ночью температура подскочила до тридцати девяти.
– Больно! – жаловалась Акулина. – Больно, папенька!
– Глотать больно? – спрашивала Ульяна.
– Говорить больно, – хныкала Акулина и трогала пальцами горло. – Горит, горит!
– Ох, бедовая. Неужто ангину подцепила? – мать плакала, готовила дочери обильное питье и полоскания, а Степан высматривал, не воспалятся ли фолликулы, но крохотные гнойники так и не высыпали, зато увеличились лимфоузлы, и температура ползла выше, неуклонно приближаясь к отметке сорок.
Потом наступило кратковременное улучшение: Акулина сама встала, сама расчесала волосы, обулась и прошла в сенцы, где села на лавочку и нахохлилась, будто прислушиваясь к чему-то. Там ее и обнаружил возвращающийся с проповеди Степан.
– С ума сошла! Застудишься!
Он подхватил дочь на руки и заволок в дом, дыханием согревая ее оледеневшие ладони. Акулина не пыталась вырваться, доверчиво приникла к отцовской груди и только повторяла задумчиво:
– Ты слышал, папенька, как ангелочки пели? Красиво так, красиво…
И через пару часов снова слегла. Тогда Степан снова набросился на жену, и хлестал ее поясом холодно, вдумчиво, с оттягом:
– Не уследила, ведьма! Застудила девку, паскуда!
Ульяна кусала кулак и сносила все молча, понимая: виновата. Теперь же смотрела на Степана заискивающе и пугливо, ловя каждое его слово.
Давя тоску и рвущийся бессильный стон, Степан обтер горячее лицо дочери, нагнулся и поцеловал в лоб.
– Одень ее, – бросил жене через плечо. – Возьми пальто и носки. И одеял побольше.
Ульяна всхлипнула и растерянно спросила:
– Чего ты удумал, Степушка?
– В город ее повезу. Собирайся и ты.
Порывисто встал и вышел из дома, громыхнув дверью так, что она закачалась на расхлябанных петлях.
Машину просил у участкового. Тот хмурился, недоверчиво глядел на Степана и медленно пережевывал кусок собственноручно убитой и уже приготовленной утки. От Михаила Ивановича несло луком и бражкой: расслабился под вечер и прихода гостя не ожидал.
– Не могу за руль, – развел он руками. – По деревне еще ладно, а в Гласово… Там ребята не наши, обдерут как липку, а то и прав лишат. Полечу с должности, а мне до пенсии всего ничего.
– Сам поведу, – глядя исподлобья, ответил Степан. – Ты мне доверенность напиши.
– Напиши, напиши, – ворчливо отозвался Михаил Иванович. – Устал я от тебя и сектантов твоих, понял?
– Дочь у меня болеет…
– Не одна проблема, так другая, то участок под застройку, то машину подавай, – не слушая его, бубнил участковый. – Через тебя, подлеца, пропадаю. Теперь висяк на мне, Емцев за горло душит. Кончились мои спокойные деньки…
– Об этом раньше надо было думать, – огрызнулся Черных. – Любишь пострелять вволю, люби и ответ держать. Кого сегодня убил-то? Уж не краснозобую ли казарку? А то, может, и не утятина у тебя на заднем дворе вялится, а мясо сохатого? Так на лося не сезон сейчас.
Участковый волком зыркнул на Степана.
– Не лося, – с трудом вытолкнул он и задвигал кадыком, точно кусок утки встал ему поперек горла. – Пугаешь? Или сдать решил?
– Не пугаю и не сдать.
– Так с чего в город собрался?
– Дочь болеет, – повторил Черных. – Миндалины воспалены, как бы операция не потребовалась.
Михаил Иванович повел тяжелой головой, прицыкнул и махнул на Степана:
– Черт с тобой! Бери.
Ехали вслед за грозой.
Желтоватый круг фар выхватывал из густой темноты петляющую дорогу, проложенную, похоже, каким-то пьяницей. Укатанный гравий сменялся глиной: на обычной легковушке не проедешь, поэтому в Доброгостове держали внедорожники, только на них можно было выбраться из этого медвежьего угла, преодолевая вросшие намертво узловатые корни и прущие с обеих сторон заросли боярки и крушины. Время от времени дорогу чистили от сосняка, наломанного бурей, хотели даже закатать в асфальт, но средства были перераспределены на более насущные дела, и проект забросили.
