Молнии маячками посверкивали в отдалении. Гром утробно ворчал, и на заднем сиденье каждый раз испуганно вздрагивала Ульяна. На ее коленях распласталась Акулина, укутанная в кокон одеяла.
– Поехали бы утром, Степушка, – мямлила жена. В зеркале ее силуэт казался бесформенным, и только вспышки молний изредка выбеливали лицо, делая его похожим на маску.
– Ничего, дежурные врачи в отделении всегда есть, – отзывался Степан, и сосущая тоска ворочалась под сердцем, на висках от напряжения выступал пот. Ему почему-то казалось, что до утра ждать бессмысленно, что можно не успеть, ведь он и так тянул слишком долго, глупо полагаясь то на Слово, то на антибиотики, припрятанные в сундуке – напоминания о прошлой жизни и том, кем он когда-то был.
Слишком самонадеянный. Слишком гордый. А разве не гордыня один из самых страшных грехов?
«Погибели предшествует гордость…» – так говорил старец Захарий. Правда, сам вел жизнь совсем не праведную, глядел на Степана свысока, осознавая силу и власть над ним. И только Слово живое удерживало Степана рядом.
А еще Акулина.
Молния располосовала небо огненным стежком. В глазах Степана завертелись белые мушки, голова зазвенела, отзываясь на громовой раскат, и мышцы некстати свело судорогой.
«Только не сейчас, – в страхе подумал Степан. – Господи, помилуй! Уверую!»
Он инстинктивно вдавил тормоз как раз в тот момент, когда гнилая тьма распахнула пасть и изрыгнула дочерна иссохшую сосенку. С громким хрустом она рухнула на дорогу. Степан услышал пронзительный вскрик жены, вывернул руль и вспахал заросли папоротника. Свет разлетелся брызгами, правая фара лопнула и погасла. Подмяв колесами подлесок, внедорожник дернулся и остановился.
Некоторое время Степан сидел, бессмысленно глядя во тьму, ставшую сразу пугающей и плотной. Сзади визжала Ульяна, эхо ее крика напильником шлифовало череп, в ушах звенело. Степан сглотнул кровь из надкушенной губы, кашлянул и бросил через плечо:
– Чего орешь, дура? Никто не убился, поди! Как Акулька?
Ульяна сразу же замолчала, завозилась, ощупывая дочь, потом слабо отозвалась:
– Все хорошо, Степа… Только как же мы теперь?
Черных повернул ключ в замке зажигания. Двигатель послушно зарокотал.
– Выберемся, – глухо проговорил Степан и потихоньку, почти вслепую начал сдавать назад. Под колесами хрустело, уцелевшая фара щурилась во мраке, оранжевым лучом била в сосенку, упавшую на дорогу трухлявой головой. Поставив внедорожник на ручник, Степан выбрался из кабины. Фара светила ему в спину, и черная тень Степана поплыла впереди, будто темный двойник, указывающий дорогу. Вот крест-накрест перечеркнула сосну, вот острый сук пропорол черную грудь двойника и окостеневшим плаьцем указал на Степана. По ветвям пронесся мертвящий шепот: «Сте-епушка…»
Степан оглядел пляшущую тьму. Внедорожник надсадно пыхтел, выбрасывая белесые выхлопы. Вокруг него обступили великаны – сосны и кедры, прямые, обряженные в черные сутаны, словно собравшиеся на поминки по старцу, чье распотрошенное тело все еще лежало на полу Окаянной церкви. А Слово… Был ли толк от того страшного ритуала? Степан не знал. В стороне издевательски хохотнул гром, на лицо брызнул дождик, и Степан в раздражении вытерся.
– Врешь. Не сдамся! – он погрозил лесу кулаком. Бесы присмирели, тенями залегли по оврагам и ждали: что сделает теперь человек? Отпустит ли его деревня или обовьет сейчас скрюченными руками-ветками, утянет обратно?
Сдвинув брови, Степан подлез под сосну. На плечи тут же посыпалась труха, подошвы поехали по глине, но руки нащупали почти окаменелые, вывернутые корни и прочно уперлись в них.
– Не сдамся, – повторил Степан, давя зубы до хруста в челюсти. Поднатужился, выдохнул и своротил сосну с дороги. Она резанула его по щеке острым сучком и ухнула во мрак, распавшись на труху и щепки.
Вернувшись в машину, Степан заблокировал двери, на всякий случай проверив, не шмыгнула за ним пронырливая тень? Нагнулся и посмотрел под соседнее кресло, с волос скатилась капля, упала на губы. Степан встряхнулся, как дворовый пес, и обернулся назад: у жены оказались глаза покойного Захария. Бросило в пот.
– Сгинь, нечисть! – прошептал он и поднял руку, чтобы перекреститься. Ульяна тотчас сжалась, состроила плаксивое лицо и протянула:
– Степа-а! У тебя кровь на щеке…
Он машинально поскреб щетину. Из зеркала на него глянул бес: мохнатые брови прыгают над глубоко запавшими глазами, ноздри раздуваются, борода трясется, чуть повыше щетины царапина во всю щеку.
– Как дочка? – спросил бес голосом Степана.
– Уснула, ангел наш, – ответила Ульяна и погладила ладонью лежащий на коленях куль. Дыхание Акулины было сиплым, но ровным. Отвернув зеркало, Степан вдавил педаль газа в пол. Колеса взрыхлила влажную глину, и в лобовое стекло забарабанил дождь.
– Прорвусь.
Внедорожник пополз вперед.
Дождь зарядил сильнее, но не рассвирепел, не превратился в ливень. Тревожно и гулко колотил в крышу, заливал стекла и косой стеной перекрывал путь круглому пятну света, ползущему впереди.
Лунными плошками подмигнул семафор. Внедорожник перевалил через переезд, загромыхал на стыках, а дальше дорога становилась ровнее и шире, фара выхватывала потертую полосу разметки, а впереди далекими светлячками загорались неспящие глаза Гласова. Степан переключился на четвертую передачу, приободрился, дышать стало легче. Зарницы вспыхивали над тайгой. Акулина спала и улыбалась во сне.
Дорогу до больницы Степан нашел бы и с закрытыми глазами. Старинное здание, бывшее когда-то дворянским особняком, обросло уродливыми пристройками, лишилось гипсовых ангелочков, зато обрело вывеску: «Гласовская районная больница». На парковке хватало мест, и Степан оставил машину у фонарного столба, рядом с подержанной легковушкой.
Акулина захныкала, почувствовав, как ее вытаскивают из теплой кабины на холод. Степан прижал ее к груди и погладил по затылку.
– Ничего, моя рыбонька, – ласково проговорил он. – Вот и прибыли. Все, как папка обещал. А если папка обещал – никакая сила не удержит.
И прикусил язык, наткнувшись на внимательный взгляд Ульяны.
«Ведьма», – промелькнуло в голове. Степан нахмурился и широким шагом, перепрыгивая сразу через две ступеньки, поднялся по лестнице. Двери шарахнули за спиной, тоскливо звякнул колокольчик, и задремавшая на стойке регистраторша вздернула голову и сонными непонимающими глазами воззрилась на ночного гостя.
– Дежурит кто по детскому отделению? – спросил Степан, оглядывая пустой холл. Лампы голубели, рябила в глазах шахматная плитка. Он сморщился, ощутив покалывание в висках. Такое мельтешение вполне могло спровоцировать приступ, а этого допустить нельзя, только не сейчас.
– Федор Александрович, – донесся будто из-под воды усталый голос регистраторши.
– Кузнецов? – спросил Степан.
