Павел повернулся к иконам спиной и, с силой толкнув дверь, вывалился на воздух.
Багровое солнце неуклонно катилось на запад. От этого церковные ворота и позолоченный крест горели ярко, до рези в глазах. Белые рубахи сектантов отсвечивали закатным золотом, красные пояса облизывали фигуры, как языки фантастических чудовищ.
– Стойте! – крикнул Павел, и собственный голос показался ему слишком резким и громким, в Пуле кольнуло, и он прижал мизинцем звуковод.
Незнакомый мужчина, бок о бок идущий рядом с женщиной и поддерживающий ее под локоть, остановился. Павел догнал их, тронул мальчишку за плечо.
– Евсей! – позвал он. – Не бойся меня, слышишь?
Пацан не шевельнулся, зато Черный Игумен перехватил его руку так крепко, что Павлу показалось, его стиснули железными клещами.
– Тебе чего? – спросил Степан, раздувая ноздри, точно готовящийся атаковать бык.
– Поговорить хочу! – с вызовом ответил Павел.
– Не о чем говорить! – нервно пролаял и незнакомый мужик, злобно посверкивая воспаленными глазами. – Идем, Зиновья! Что встала?
Женщина тихонько всхлипнула и прижала к себе мальчишку. Павел сбросил с себя ладонь Степана, но отступать не собирался.
– Вы посмотрите на сына, – тяжело дыша, проговорил он. – Мальчик больным выглядит. Может, врач нужен, не зря же вы в церковь пришли. За помощью, да?
– Да, – тихо отозвалась женщина и вдруг подалась вперед, схватила Павлу за плечо и зачастила, срываясь от страха и волнения: – Спаси, спаси! Спаси моего мальчика! Ведь совсем не говорит он и ест через силу! С того света вернули, а души не вложили! Ах, господи!
– Молча-ать! – звонкая оплеуха прервала ее речь, и женщина охнула, ее глаза округлились и остекленели.
– Что вы себе позволяете! – ощетинился и Павел.
– У тебя не спросил, щенок! – рявкнул мужик и толкнул Павла в грудь.
Тот схватил мужика за ворот, рванул на себя. А потом со стороны пришел удар.
Голову обложило горячим звоном. Павел пошатнулся, но не упал, только отступил на шаг, а перед глазами веером рассыпались белые искры и завертелись, как в калейдоскопе.
– Так, значит! – сквозь звенящую тишину прорвался густой бас Черного Игумена. – За дар и исцеление дерзостью отвечать? Пес!
Он шаркнул сапогом в пыли, и пластиковый цилиндр тускло блеснул в закатном свете. Павел, замахнувшийся было для ответного удара, окаменел и прижал ладони к ушам, но не нащупал привычной улитки звуковода. Кровь прилила к голове, в памяти тугим гулом отозвались барабаны, и солнце полыхнуло над дорогой, как зарево пожара.
– Уби-рай-ся-от-сю-да! – четко и жутко проговорил Степан. – По-жа-леешь!
Потом наступил на цилиндр ногой.
Пластик хрупнул как переломленная кость, и Павел – оглохший, с прижатыми к ушам ладонями, – услышал. Он медленно выдохнул, мир окрасился в пламя, а фигура Степана – в уголь. Бросившись вперед, Павел ударил наугад, целясь в бородатое лицо. Его руку перехватили, вывернули так, что затрещали суставы.
– Пес! – прогудело пламя сквозь грохот барабанов и скрежет электрогитар. – Еще-раз-попадешься-убью!
Его отшвырнуло на дорогу. Павел упал головой в пыль, и мир перевернулся, как стеклянный шар. И там, в этом шаре, в опрокинутой церкви, крестом вспоровшей кровавое небо, из распахнутых дверей посыпались люди.
23. Без языка
Приступ случился почти сразу по возвращению в Червонный кут. Багряная монета солнца обуглилась и завалилась за окоем, а вместе с ней повалился и Степан. Очнулся он, когда над тайгой горел лишь узкий огненный ободок, зато все небо было вымарано кровью, и кровь текла по подбородку, оседая в спутанных волосах и капая на рубаху.
– Что… – прохрипел Степан, вытирая губы. Язык едва ворочался в распухшем рту, голова гудела, точно под черепом звенел и звенел взбесившийся колокол.
– Приступ у тебя был, Степушка, – пролепетала жена. Сидя на земле рядом, с непокрытой головой, она взволнованно всхлипывала и гладила мужа по щеке дрожащей ладонью.
– Сам… знаю, – отозвался Черных и отвел ее руку. – Кто с Акулькой?
– Сестра Алена…
– Черт знает, кто такая, – просипел Степан, заелозил ногами по рассохшейся глине, привстал. Чугунная башка тянула книзу, багряная муть перед глазами колыхалась, и сквозь нее проступали фигуры привидений – грязно-белые, как талый снег, дрожащие, как свечное пламя. Лица кривились уродливыми масками, не лица – хари.
Степана бросило в жар.
– Кто здесь? – в страхе спросил он.
– Кто же может быть, Степушка? – всхлипнула жена. – Наши все… брат Листар, да брат Маврей, да брат Арефий, да сестра Меланья, да сестра Зиновья с мужем и сыном…
– Зиновья!
Он захрипел и пропустил сквозь пальцы ссохшуюся землю. Она застучала глухо, точно о гробовую крышку.
– Отступница! – прохрипел Степан. – Чуял я, что гнилью пахнет, как от тухлой рыбины. Только не плоть это, а душа гниет.
Он поднял налитые кровью глаза. Зиновья съежилась, затрепетала. Ее тут же подхватил за плечи стоящий рядом муж.
– Батюшка, да я… – пролепетала женщина. – Сынок ведь мой… с того дня все чахнет…
– Чахнет, – эхом повторил Степан и вытерся рукавом. Болезненная дрожь скручивала мышцы, ненависть кипела в крови, обдавало жаром. – Оттого и чахнет, что Слово слабеет. Тут оно, – Черных схватился скрюченными, вымаранными землей пальцами за горло, – клокочет, бурлит, а выходит пустым паром, и наша община теперь как колокол без языка. Питать его некому, нет веры в вас!
– Мы ради Слова жизни перевернули! – отозвался со стороны мужской бас, в нем дрожало возмущение и злоба. – От всего отказались. От дома, от положения, от имени!
– А ты за имя волнуешься? – сощурился Степан, выискивая в толпе крикнувшего. – Или, может, за положение? Прежде Дмитрию Олеговичу, предпринимателю, в ножки кланялись, а теперь брат Арефий сам поклониться должен? Так, выходит?
– Так! – со злостью ответил мужчина, его лицо шло красными пятнами, по лбу катился пот.
– А если так, – прорычал Степан, – что же тогда приполз сюда на брюхе как пес шелудивый? Поезжал бы в столицу, в хоспис. Да только помогла бы тебе химиотерапия, скажи? Помню, помню тебя, Димка. Как мумия высохший был, от боли выл, ноги Захарию целовал. Было?
Арефий молчал, по-бычьи раздувал ноздри. Степан обвел тяжелым взглядом собравшихся людей, ткнул наугад пальцем:
– Ты, Листар, а прежде Антон Пронин. Травма позвоночника, жизнь не в радость, жена ушла. А теперь с Аграфеной душа в душу… Кстати, Аграфенушка! – глаза Игумена нехорошо заблестели. – Не прячь взгляд, не прячь, красавица. Грешила много, без разбору, ну да что там! На ВИЧ теперь анализы отрицательные, верно? – женщина всхлипнула, приникла к Листару. – Не отвечай уж, я сам проверял. А ты, Ермил, в прежней жизни Георгий Силин! – Степан усмехнулся и облизал сухие губы. – Ты сколько в завязке? На героин не тянет? Так вспомни, кому обязан этим! Вспомни, голубчик, и воздай хвалу! Маврей, про дочь твою промолчу, я тебя как никого понимаю, у самого Акулина хворая, а твоя-то Оленька поправилась. Кто ж вылечил ее, скажи?
