– Что такое? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно.
– Уехать хотела, отступница, – ответил выступивший вперед Маврей, а в прошлом большой чиновник Меркушев Никита Петрович, отец бесноватой наркоманки, которая тоже прижалась в углу, бессмысленно ворочая пустыми рыбьими глазами. – Мы уж отговаривали, батюшка. Скрутили, как могли.
– Вижу.
Степан согнулся, едва не задевая макушкой потолок. Зиновью держали мужики, ее грудь высоко вздымалась, из-под век блестели влажные белки. Ее муж Гурьян стоял подле, трясясь, как в лихорадке.
– Прости, батюшка, – бормотал он, срываясь и обтирая наполненный слюной рот. – Грешен я, не доглядел…
– Добродетельная жена – венец для мужа своего, а позорная – как гниль в костях его, – проговорил Степан, подошел к Зиновье, та упрямо вскинула подбородок.
– Пустите меня! – не то попросила, не то простонала она. – Отпустите с сыном. В город поеду, врачам покажу. Нет больше сил моих тут… Олег!
– Гурьян! – поправил муж, стрельнув по сторонам затравленным взглядом. – Придя к Господу и напитавшись Его Словом, мы оставили в прошлом греховные жизни и начали новые.
– Верно, – поддакнула сбоку сестра Олимпия. – Будь смиренна, сестра!
– Сил моих нет! – простонала Зиновья. – Какое смирение… За что Господь одной рукой дает, другой забирает?
– Если отбирает, стало быть, угодно ему! – прошипел брат Арефий. – Вспомни, как сатана искушал Иова, отобрав его богатство, слуг и детей, как поразил его тело проказой. Отвернулся ли тогда несчастный от веры?
– И говорила жена Иова мужу! – крикнула сестра Маланья. – Зачем ты тверд в вере своей? Похули Бога и умри!
– Но отвечал Иов, – мрачно подхватил брат Маврей. – Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?
– Верно говорите, – произнес Степан и взял женщину за подбородок, заставляя ее смотреть в свое спокойное каменное лицо. – Иов не отрекся, а сестра Зиновья отреклась. Куда ты пошла, милая? Кому еще рассказала о своем горе?
– Никому, – прошептала Зиновья, едва ворочая языком от страха. – Только…
– Чужаку, – мрачно закончил Степан, провел по ее губам шершавыми пальцами. – Язык подобен острому мечу, яд аспида под твоими устами. Кто услышит отравленные речи – тот усомнится, кто усомнится – отступится, а кто отступится – навеки лишится благословенного Слова. Не так ли, брат Гурьян?
– Так, батюшка, – угодливо просипел тот.
– Но Господь милостив, – продолжил Степан, – а я орудие в руках Его. И если скажет Он: «Избавь отступницу от уст лживых, от языка лукавого», то исполню. – Он протянул руку ладонью вверх. – Подай мне нож поострее, брат Арефий. А ты, сестра Меланья, полотенце. И держите отступницу крепче.
– Что, что, что? – запричитала Зиновья, выворачиваясь в руках мужчин. – Помилуй, батюшка-а…
Степан с силой разжал ее зубы, вложил скрученное полотенце. Женщина задохнулась, захлебнулась слюной, глядя на Степана расширившимися глазами, зрачки почти целиком затопили радужку. От нее пахло по-особенному остро – отчаянием, страхом, обреченностью. В раскрытом рту ворочался скользкий язык, Зиновья мычала, подергиваясь, как насаженный на крючок мотыль, и сердце Степана защемило, наполнилось жгучей жалостью и любовью.
– Не бойся, – тихо, почти ласково сказал Черный Игумен, погладил женщину по щеке. – Я хирург, и рука моя легка. Я сделаю все быстро.
Наклонившись, он поцеловал Зиновью во вспотевший лоб. Когда острое лезвие коснулось языка, женщина выгнулась и завыла.
24. Исход
Все повторялось, как много лет назад на Тарусской трассе.
Кто-то помог подняться, кто-то настойчиво спрашивал… о чем? Павел не слышал. В голове стоял звон, руки ходили ходуном, в животе раскручивалось огненное злое лассо. Он оттолкнул плечом женщину, протягивающую ему платок, буркнул:
– Я-в-по-ряд-ке…
И побрел по дороге, прихрамывая и загребая носками пыль. В плотно сомкнутом кулаке лежали остатки Пули. Без нее Павел казался самому себе обнаженным и уязвимым, и его беззвучие не было пустым. За навязчивым грохотом Павлу чудился едва уловимый смех. Так мог бы смеяться подросток, взорвавший петарду возле соседского гаража – издевательски, осознавая безнаказанность. Павел оглянулся, но люди маячили обугленными силуэтами на кумаче заката, им больше не было дела до Павла. Краснопоясники давно растворились в конце улицы, и она опустела, только ветер покачивал ветвями яблонь и тополей, да за забором в совершенной тишине бегал пес, вываливая алый язык, будто тоже смеялся над Павлом.
Чертовы сектанты! Павел насмотрелся на них в свое время, когда бабушка таскала его по святым местам вместо того, чтобы собирать деньги на операцию. Слух можно было вернуть! Все можно было повернуть вспять!
Он скрипнул зубами. Смешок повторился, кольнув висок холодной спицей, и ноздри защекотал запах гари. Павел приложил пальцы к голове и ощутил болезненную пульсацию.
– Ос-тавь ме-ня, – вслух произнес он, услышав себя только благодаря вибрации голосовых складок. – Я-не-одер-жим…
«Тогда с кем ты разговариваешь?»
Павел мотнул головой, точно вытряхивая залившую уши воду.
«Правая сторона спит, а в левой черт сидит!» – скрипуче хихикнуло снова.
– Иди-прочь! – прошипел он. – Изы-ди! Вон!
Стиснул кулак так, что хрустнули костяшки. Или это окончательно раскрошился пластик и микросхемы?
– С-сука! – просипел Павел и швырнул остатки Пули в пустоту.
Они бесшумно рассыпались и затерялись в пыли. Кто-то схватил Павла за плечо и развернул так, что вывихнутая лодыжка стрельнула болью.
– Пошел ты…! – крикнул Павел прямо в лицо опешившему участковому.
Михаил Иванович сердито задвигал бровями, раздул крылья носа и произнес что-то невразумительное. Павел сбросил его руку и отшагнул назад.
– Оставь-те…
Участковый снова зашлепал губами, из чего Павел понял только «хорошо» и «машина». Снова тряхнув головой и прижав мизинцем не слышащее ухо, Павел вздохнул раз, другой и произнес как можно понятнее:
– Не… слышу! Сло-мал… аппа-рат… Гово-рите четче, пожа…луйста!
Михаил Иванович полоснул злобным взглядом, но все-таки повторил, как можно яснее выговаривая слова:
– Хоро-шие но-вости, Павел Нико-лае-вич! Следствие сня-ло с вас все по-до-зрения. Вы може-те уезжать. Сегод-ня же я за-ка-жу маши-ну и…
Он замахал руками, показывая за спину, за Троицкую церковь, за убегающий алый горизонт. Огненное лассо, раскручивающееся в животе, сжалось в тугую пружину. Павел остолбенел, непонимающе уставившись на участкового, все еще пытаясь пробиться сквозь обложивший голову звон.
– Я… этим ухом… слышу лучше, – ответил он и приблизился к Михаилу Ивановичу. – Повто-рите… следствие?
