Вода стекла с нее ручьем, и теперь, когда наступал адреналиновый отлив, Павел почувствовал, что тоже замерзает. Он тронул ее плечо – мокрое, ледяное, пахнущее тиной.
– Идем! – сказал он как можно громче, чтобы слышать собственный голос, и, сбросив куртку, протянул ее девушке. – Переоденься. Обсохнешь и все расскажешь.
26. Кто без греха?
Среди ночи в ставни коротко постучали. Ульяна заворочалась во сне, но так и не проснулась, лишь крепче обняла подушку. В полумраке, освещенная лишь серебристым лунным светом, она была красива прежней ведьмовской красотой: вечный испуг изгладился с лица, как и мелкие морщинки вокруг глаз, скрученные пряди волос расползлись по простыне, точно змеи с головы Медузы Горгоны. Поднимет веки и полоснет по Степану ледяным взглядом, а тот окаменеет, не успев дотянуться до ставен. Тьфу, нечисть! Пропади!
Ступая на цыпочки и обжигая ступни о холодный пол, Степан отошел к окну и выглянул. Лицо брата Листара, прижатое к стеклу, напоминало выбеленный холст.
– Михал Иваныч к тебе идет, батюшка, – дохнул в приоткрытую раму холодом и тревогой брат Листар.
– Что надо?
– Черт знает!
Степан ухмыльнулся в темноте.
– Знает. Да нам не скажет. Неужто, брат Гурьян что-то выболтал? Жена его где?
– Под замком сидит, – тихо ответил Листар. – Вместе с Гурьяном. Следим за ними, не могли разболтать, а Зиновье и нечем… Может, про чужака спросить хочет?
– Среди ночи? – повел цыганскими глазами Степан, и Листар пригнулся под его взглядом. – Хорошо же вы его напугали, чуть Матренину избу не завалили.
– Перестарались, батюшка. Кто же думал…
– И то верно. Не положено пастве, за вас пастырь думает, – Степан помолчал и велел: – Ступай!
Брат Листар растворился в серебристом свете, заливающем Червонный кут. Степан аккуратно прикрыл ставни и, повернувшись, напоролся на острый взгляд жены. Вздрогнул от неожиданности.
– Тьфу на тебя, – негромко проговорил он. – Напугала, бесовка.
– Что случилось, Степушка? – тревожно спросила Ульяна, подтягивая одеяло к подбородку, глаза взволнованно поблескивали.
– Участковый идет, – ответил Степан. – Сиди смирно, за Акулькой смотри.
Ульянино лицо скуксилось, сморщилось, стало совсем маленьким и жалким. Степан отвернулся, борясь со смешанным чувством злобы и жалости, принялся поспешно натягивать рубаху. Подпоясаться не успел: в дверь постучали.
– Открывай! – послышался глухой оклик. – Михаил Иваныч это!
Черных отодвинул засов, приоткрыл дверь на пол-ладони.
– Тихо, моих разбудишь, – прошипел он. – Чего явился?
– Поговорить хочу, – хмуро ответил участковый. – Жалобы на тебя, Черных. – В лунном свете он выглядел нездоровым, обрюзгшим и неопрятным, с тяжелыми мешками под глазами. – Может, впустишь?
– Тут поговорим, – холодно ответил Степан. – Жалуется кто?
– Матрена Синицына, – ответил участковый. – Ей окна сегодня камнями поколотили и собаку убили. Слышал?
– Нет.
– А чего рубаха в пятнах? – сощурился Михаил Иванович. – Не кровь ли?
– Кровь, – не стал отпираться Степан. – Жена отстирать не успела. Вера у нас такая, Мишенька. Чтобы душу очистить, надо плоть усмирить.
– Хорошо же вы плоть усмиряете. До кровавых ран. А ведь среди вас дети… Нехорошо!
– Детей мы не трогаем, сам знаешь. Они и так душой чисты.
– Эти твои чистые душой Матренин дом и побили, – мрачно заявил Михаил Иванович. Прикурил папиросу, пыхнул Степану в лицо. Тот недовольно сморщился.
– Это Матрена сказала?
– Она самая, – дым окутал участкового серым коконом. Луна сияла за его спиной, как нимб, и от этого лицо Михаила Ивановича то проваливалось в густую тень, то выныривало на свет, становясь гипсово-белым и почти неживым. – А еще пожар недавний… Тоже на тебя грешат. Я хоть и знаю, что ты в ту ночь далеко от Доброгостова был, да ведь другие Краснопоясники здесь оставались.
– Рыбари Господни, – поправил Степан, тронув медную подвеску. – Пожар на меня не повесишь, не старайся. Это чужака рук дело. За то Матрена и поплатилась, что его приветила.
– А Емцеву Илье Петровичу мне то же самое доложить? – окрысился участковый. – Не ровен час, вскоре сюда явится и разгонит вас к чертям собачьим!
– Придет время, сами уйдем, – отозвался Степан спокойным тоном, хотя внутри так и подкатывала жгучая лава. – Дай только Слову окрепнуть…
– Это дерьмо ты в уши своим дуракам заливай, – зло сплюнул Михаил Иванович. – А мне и без того тошно. Висяк нераскрытый камнем на дно тянет! Не ровен час, все друг за другом как домино повалимся!
– А ты сделай, чтобы не повалились, – ответил Степан. – Найди, кто убил.
– Илья Петрович тебя подозревает, – сказал участковый и глянул недобро сквозь дымную взвесь. – Что скажешь?
– Ложь, – скрипнул зубами Степан. – Есть доказательства?
– Полено чистое, а в доме отпечатки и твои, и Маланьи, и много кого еще, даже Акулины. Вокруг Захария кто только не отирался. И убить мог, кто угодно. Старец хлипкий да больной, ткни пальчиком, и сам о печь брякнется. А там и добить легко.
– Чужак убил, – упрямо проговорил Степан. – У него и Слово.
– Где он, кстати?
– А его нету, – послышалось за спиной. Черных обернулся.
Встрепанная, в длинной белой сорочке, девочка стояла, слегка покачиваясь с носка на пятку. Ее голова склонялась то к правому, то к левому плечу, рот кривился в застывшей усмешке, глаза пылали как угли.
– Его кот Баюн съел, – продолжила Акулина не своим, а более низким и скрежещущим голосом. – Заманил в лес, заворожил песней, а потом убил. Ободрал кожу и нализался крови. Сла-адко!
Жутко ухмыльнувшись, Акулина снова покачнулась и осталась стоять на носочках, вытянув тело в струнку. Руки безвольно болтались, лишь скрюченные пальцы подрагивали, будто наигрывали на невидимых клавишах.
– Иди в кровать, Акулина, – произнес Степан. Язык не слушался, ворочался деревянной щепой, в уголках рта собралась слюна, и Черных вытерся рукавом.
Акулина стукнула пятками об пол. Ее глаза завращались и уставились на гостя.
– Мишенька! – скрипуче протянула она. – Любишь зверюшек пострелять? Кот и до тебя доберется. Глаза у него зеленые, одна лапка беленькая, язык змеиный, а зубы и когти железные. Обдерет и тебя, миленький, – девочка гнусно захихикала. – Вот потеха будет, Мишенька! Вот потеха, когда твою шкурку вместо медвежьей в чертовом доме повесят!
– Акулина! – из дома выскочила Ульяна, прижала к себе дрожащую дочь, глянула поверх ее головы с ненавистью. – Что девку пугаете? Не видите, худо ей!
