Локомотив налетел, подминая под себя и чудище, и Лелю, и самого Павла. Мир рассыпался на блестящие конфетти. Грохот отозвался болью в каждой косточке, в каждой клетке уставшего тела, и, срезонировав, быстро сошел на нет, оставив после себя лишь тянущее напряжение. А больше ничего.
Не было чудовища, не было поезда. Лишь у ворот стояла до смерти бледная Леля, глядя круглыми пустыми глазами.
– Что… было? – простонал Павел и, в бессилии сев прямо в траву, подтянул огнем горящую лодыжку.
Девушка моргнула, и взгляд стал более осмысленным.
– Морок, – тихо ответила она. – Мы пришли.
И указала на тропу, сбегающую с насыпи вниз.
28. Место, где говорят духи
С возвышения, на котором они стояли, это походило на огромный черный круг. Правда, в фантазиях Павла земля на Лешачьей плеши представлялась жирной и мягкой, топкой, как болото. На деле она оказалась сухой и выжженной, окаймленной редким подлеском. Должно быть, здесь когда-то случился пожар: березы и лиственницы стояли черные и голые, обсыпанные лишаем пепла. Из центра поляны торчал слегка покосившийся железный шест, и от этого Лешачья плешь напоминала гигантские солнечные часы: короткая тень знаменовала середину дня. Сунув руку в карман, Павел нащупал пластиковый корпус телефона. Точно так же когда-то он цеплялся за Пулю, но слуховой аппарат рассыпался на осколки, как рассыпалось рациональное зерно его веры. Страх отступал, и все случившееся казалось… обыденным? Наверное, в самом воздухе этих мест, в аромате цветов, в давящей тишине было что-то дурманящее, бесконечно толкающее вперед. Павел чувствовал себя альпинистом, с каждым шагом приближающимся к заветной вершине. От этого сдавливало грудь, волоски на руках и шее поднимались, точно наэлектризованные. Воздух был душен и горяч, и небо постепенно затягивало сизой дымкой.
– Гроза будет, – сказала Леля. – Грозы тут часто. Надо успеть.
Они принялись спускаться с насыпи.
Подвернувшаяся под ногу жестянка оказалась миской с пробитым дном. Павел едва удержал равновесие, перенес вес на здоровую ногу и поддал ее носком, вывернув вместе с прессованной землей. Вспомнилось, как однажды в деревне они с Андреем набрели на заброшенный дом вроде того, в каком жила старая Латка. Ни дверей, ни окон в доме не было, все, что могли, давно вынесли, оставив только негодный хлам вроде табурета с обломанной ножкой, рассыпанных ложек, тряпок, некогда бывших цветастыми платьями, да проржавевших тазов. Следы, оставленные когда-то кипевшей тут жизнью, а теперь пожираемые самым ненасытным из чудовищ – временем.
Идти по таким местам все равно, что идти по кладбищу.
– И часто сюда приходил старец? – спросил Павел.
Собственный голос казался странным, будто говорил он сквозь медицинскую маску, и от этого слова звучали тихо и невнятно. Слух опять притупился, но это почему-то принесло облегчение: там, на железной дороге, все происходящее воспринималось чересчур остро, неправильно, дико. Словно глухота была анестетиком и, лишаясь ее, Павел ощущал себя слишком уязвимым, слишком восприимчивым ко всему…
… потустороннему?
Да, сколько угодно можно врать себе, убеждая, что это только галлюцинация, что и поезд, и путевой обходчик с лопатой наперевес – это игра больного воображения или результат гипноза. Ничего этого не могло произойти в насквозь рациональном мире Павла, где жизнь складывалась из череды случайностей, смерть оказывалась лишь логичным завершением жизненного цикла, и мертвые не возвращались с того света. Но здесь, в Доброгостове, этот мир трещал по швам, и в прореху заглядывало что-то иное…
То, во что верил Степан Черных, и ради чего убили старца Захария.
– При мне уходил только раз, – сказала Леля. – Отсутствовал девять дней, потом вернулся. И грозы тогда случались каждый день, ветер так бушевал, что кресты на кладбище повалил. Град по крышам стучал, как будто черти плясали.
Эти слова Павел уже слышал от матери больного Леши Краюхина.
«На крыше что-то загрохотало, а потом забегали, да гулко так, будто копытами. Это ведь нечистый ходил, да? Там, где святые живут, там и бесы ходят, с пути истинного сбивают…»
Только старец Захарий не был святым. А кем? Не то ловким гипнотизером, не то и вправду колдуном. Интересно, какие ритуалы он проводил здесь? Совершал жертвоприношения? Медитировал?
Павел перешагнул обломок кирпича. Вдавленные в глину остатки фундамента вели к разрушенному бараку с обвалившейся штукатуркой и чудом сохранившейся крышей. Неподалеку от него торчал остов вышки, такой же обугленный, как и прочие деревья, частоколом окаймлявшие Лешачью плешь.
Поляна в окружении подлеска действительно выглядела, как выбритая макушка, густо вымазанная сажей.
А в центр макушки кто-то вбил железный прут.
– Странно, – вслух подумал Павел. – Бараки снесли, что не смогли разрушить – судя по всему, уничтожил пожар. А этот столб остался.
– Это не столб, – тихо ответила Леля.
Она стояла на границе круга, там, где еще зеленели клочки травы, переминалась с ноги на ногу и боязливо глядела в небо, где плыли темные, беременные оранжевым заревом тучи.
Откуда приходило Слово? Конечно, с воздуха. Недаром в рассказе Софьи Керр о погибших туристах фигурировал ветер, не зря Леля все время говорила о грозах. И в центре Лешачьей плеши, конечно, был никакой не столб.
– Это громоотвод, – сказал Павел и шагнул вперед.
Ветер швырнул ему в лицо сор и пепел. Кажется, Леля что-то крикнула в спину – он не расслышал. Ботинки и брюки тут же окрасились в сажу, и Павел заковылял вперед, давя подошвами гнилушки. Никакая это не поляна, а самое настоящее пепелище. Вот, хрустят и рассыпаются в труху обугленные доски, поднявшийся ветер гонит антрацитовую рябь. Павел закрыл нос ладонью, чтобы не наглотаться пепла.
– Не… ско! – едва донеслось из-за спины.
Павел глянул через плечо.
Леля осталась позади, все так же не решаясь перешагнуть границу неровного круга. Не побоялась проследовать за Павлом ночью, не испугалась призрачного локомотива и великана, обходящего пути, но здесь, на краю гигантского пепелища, дрожала под напорами ветра, испуганная и тонкая, как камышинка.
Она сложила ладони рупором и закричала снова. Ветер подхлестнул Павла в спину, вздыбил волосы, поднял Лелину юбку пузырем, обнажив голые и стройные щиколотки.
Павел покачал головой и коснулся уха.
Леля догадалась и опустила ладони, чтобы он смог прочитать по губам:
– Не. Под-хо-ди. Близ-ко.
Павел улыбнулся и показал большой палец. Конечно, он проделал весь этот путь не для того, чтобы повернуть назад. Он не уйдет, пока не узнает, что влекло сюда Захария, что скрывалось в этом безлюдном месте, где не водилось ни зверей, ни птиц, где тугую тишину разрывал только вой ветра, качающий кроны лиственниц и берез, и швыряющий в лицо хлопья пепла.
