Не слышит. Склонившись над столом, он тщательно рисует рыбу. А у рыб не бывает ушей.
– Ты слышишь? Андрей!
Чужое – его, – имя шурупом вкручивается в мозг, выжигает изнутри.
Он стонет, карандаш вываливается из ослабевших пальцев.
Это не психолог сидит напротив, это Аня, и ее рука цепко держит за плечо.
– Отвечай! – выдыхает она. – Отвеча-а…
С губ срываются хлопья пепла. И сами губы – красные и сочные, как у киношного вампира. Аня никогда не пользовалась ярко-алой помадой. И это не Аня уже, а Софья. Каре обрамляет ее бледное лицо, брови строго сдвинуты, из-под них сверкают зеленые кошачьи глаза.
– Говори!
Ил воспоминаний бесконечно кружится, темнеет, оседает пеплом. Лицо Ани оплывает, как талый снег. И теперь это не Аня и не Софья, а Леля.
Павел закашлялся, сплевывая соленую, с привкусом металла, слюну. Он лежал навзничь, и дождевая вода заливала лицо, голова раскалывалась, будто внутри нее плавала нарисованная рыба с хищно раскрытой пастью, и острыми шипами прокалывала мозг.
Все повторялось снова и снова, но по-другому.
Черное – сажа, красное – кровь.
Первый удар принес глухоту, второй – вернул слух.
Рывками возвращаясь в реальность, Павел слышал так остро, как не слышал никогда: трещали под натиском ветра березы и лиственницы, дождь шелестел, размешивая пепел до кашицеобразной густоты, и рядом хрипло дышала Леля. Ее зубы жутко белели во тьме, мокрые кудряшки липли ко лбу и щекам, испачканным грязью и сажей. И где-то за ней, разрывая тьму, сновали огненные нити молний.
Гроза пришла и теперь гремела прямо над ними.
– Ле… ля?
С усилием вытолкнув имя, Павел попробовал подняться, но подошвы поехали по грязи, и он завалился набок. В вывернутых плечах стрельнуло болью: руки оказались заведены за спину, запястья стянуты… чем? Наверное, поясом. Павел нащупал набрякшие узлы и длинный матерчатый хвост, уходящий куда-то назад. Выкрутив шею, краем глаза увидел нависший над пепелищем громоотвод: вся его верхушка пылала, как факел.
– С-сука, – выплюнул Павел. Лоб саднило, соленые капли падали на губы. – Развяжи!
Он дернулся. Поселившаяся в голове рыба-еж тут же раздула бока и заворочалась под черепом. Боль ударила ослепляющей вспышкой, рядом раздался щелчок – словно сработал гигантский выключатель.
«Это молния! – в страхе подумал Павел. – Молния бьет прямо над моей головой! Если она ударит в громоотвод… если она…»
Он зажмурился и заскрежетал зубами. Казалось, что под мокрой, прилипшей к телу рубашкой змеились электрические угри, мышцы сводило от напряжения. От мучительного ожидания беды.
– Да что тебе надо?! – выкрикнул Павел, и последнее слово поглотил громовой раскат.
Земля задрожала, дождь зарядил сильнее. Где-то хрустнуло дерево и с протяжным «шууурх!» обрушилось вниз.
Красное – кровь. Черное – пепел.
Павел приоткрыл глаза. Во тьме плавали белые искры, юркие, как мальки. Они бисером катились по обнаженным плечам Лели, по ее перепачканной груди, падали в грязь и гасли. Леля не отвечала. Круглые глаза мерцали как фонари, в зрачках отражались грозовые отблески.
На этот раз пронесло, но куда молния ударит в следующий раз?
Павел дернулся. Еще и еще. Мокрый пояс натянулся, узлы впились в запястья.
Поверил фанатичке. Попался в ловушку. Позволил привязать себя, как пса! Или того хуже – как ягненка у жертвенника.
От злости сводило скулы и, как псу, хотелось выть.
– Значит, за Словом охотишься, – прошипел он, крутя и царапая узлы. Вот стерва, крепко стянула! Откуда только силы взялись? – Решила ритуал Захара повторить? Так, может, ты его и убила? А? Не зря тебя возле его дома видел.
Губы Лели раздвинулись в усмешке.
– Все вы на Слове помешались, – продолжил Павел, кривя рот и выплевывая слова вместе с дождем и слюной. – Долбанные фанатики. Да хрен вы его найдете! А знаете почему? – он рванулся вперед, но путы держали крепко. – Нет его! В природе не существует!
Девушка зашипела: резко и громко, точно воздух вышел из разбитого радиатора…
… машины, вылетевшей на встречку…
…и вскинула руку.
Павел зажмурился, ожидая удар и вспышку. Они не заставили себя ждать.
…лопнуло и разлетелось стекло. Осколки обожгли кожу…
От пощечины загорелось лицо.
Леля высунула острый язычок и быстро облизала свои пальцы. Из-под ногтей сочилась его, Павла, кровь. А сами ногти в свете зарниц казались слишком длинными, слишком тонкими, блестящими, как ножи.
Или шипы нарисованной когда-то рыбы.
– Чертова стерва! – просипел Павел. – Да кто ты такая?!
Она прекратила вылизывать руку и уставила на него зеленые глаза-плошки.
– Кто-о… – выдохнула Леля грудным вибрирующим голосом и зачастила, сверкая глазищами: – Кто-то-к-тот-ток-кот-кот-то-о…
Рыба внутри Павловой головы заворочалась снова, вдоль хребта покатилась бисерная дрожь, холодным сгустком оседая внизу живота.
– Ко-от Ба-аюн, – певуче сказала Леля и заулыбалась окровавленными губами. – Сидит он на железном столбе в три сажени высотой… а столб этот – в мертвом лесу стоит, где ни птица не пролетит, ни зверь не прорыскает… только ветер свищет, деревья валит, и гроза гремит без устали… У кота шерсть черная, глазищи зеленые, а одна лапка белая…
Тут Леля протянула руку и вывернула ладонью вверх: точно в дурном сне, Павел увидел, что ее запястье стягивает шрам от ожога.
«Захочу отыскать тебя, пошлю Белолапку», – вспомнились Лелины слова. Павел приоткрыл губы и с них сорвался хриплый стон. Этого не могло быть. Оборотней не существовало в природе, как не существовало Слова. Но Лелин голос был тут: звучал и звучал, вибрирующий, низкий, болью отзывающийся в висках…
…как соло на электрогитаре, как басовый аккорд, как музыка, навсегда оставшаяся в голове, чтобы больше не вспоминать, не думать, не чувствовать, не слышать…
Павел совершенно отчетливо понял, что та Леля, что сидела в грязи перед ним, совершенно точно не была человеком. Возможно, какое-то время она – оно, – умело прикидывалось им. Но на деле принадлежало другому миру: тому, где выворачивались на мясную изнанку плотоядные растения, где шлепал по заброшенным шпалам путевой обходчик, вынюхивающий червей для наживки… кому?
Слову.
Понимание опалило мозг, как очередная молниевая вспышка.
Павла заманили на гигантское пепелище, чтобы принести в жертву древним и страшным силам, чтобы пробудить их. И этот громоотвод – громоотвод ли? – изрезанный странными символами, больше напоминал железного идола. Под ним лежали кости погибших заключенных и туристов. А может, и местных жителей, неугодных Захарию.
