– Идет кот вверх – рассказывает небывальщину, – продолжила журчать Леля, и ее рука медленно качнулась и приподнялась. – Идет вниз – поет колыбельную. – Рука опустилась, и с серповидных когтей посыпались горошины шаровых молний. – Кого кот увидит – раздерет мясо железными когтями, разгрызет кости железными зубами, слижет языком всю кровь. А кого не убьет – того голосом заворожит, – слова стали резче, отрывистей, приглушенными, как пиццикато. – Голос у кота волшебный. Кто его услышит – на того мертвый сон найдет, и будет человек спать триста лет без просыпу, под железным столбом, под проливным дождем, в сыром могильнике. А столб все будет вращаться. И будет вращаться мир. И будет греметь гроза. И звучать СЛОВО!
– Вот только… у меня… нет, – вытолкнул неповоротливым языком Павел.
Леля – или то, что казалось ей, – наклонилась и принюхалась. Ее ноздри затрепетали, втягивая напитанный озоном и влагой воздух, и сама она тоже дрожала от предвкушения. Ее лицо было так близко от Павла, что можно было различить мягкое свечение ее сероватой кожи, видеть собственное отражение в круглых зрачках, чувствовать легкий гнилостный запах, дурманящий, погружающий в непонятное оцепенение, но от того не менее мерзкий.
Потом она округлила рот.
Волосы на висках Павла приподнялись как наэлектризованные. На грани обморока и яви он следил, как верхняя губы существа подворачивается вверх, обнажая мелкие и острые белые зубы, как нижняя челюсть опускается все ниже, и кожа на лице Лели растягивается, будто резиновая, обнажая зев.
Черный провал.
Воронку.
Бездонный колодец.
Там не было ни языка, ни миндалин, ни верха, ни низа. Лишь тугая вращающаяся тьма.
Оттуда на Павла дохнуло могильным холодом и сыростью. Он хотел зажмуриться – но не смог, и увидел, как тьму располосовала молния. Хотел оглохнуть – но не было Пули, которую смог бы выключить, поэтому услышал, как следом за громом из бездны донесся раскатистый и гулкий звук:
– ОооМммАааааОоооУуууу…
Его отбросило назад.
…удар был такой силы, что треснула кость…
Мрак и вспышка.
Пепел и огонь.
…Мама?
…Папа?
…Андрей?
Протяжно и тоскливо выла сирена: «…оооОУуууМммАааОооо…»
За стеной ливня ничего не разглядеть, кроме взбесившихся молний. Ноги разъезжались в расхлябанной жиже, железо холодило затылок. Вслепую Павел принялся ощупывать столб: вода текла по вытравленным желобкам, острые края кололи пальцы.
Теперь он находился прямо возле громоотвода – идола? жертвенника? железной оси, вокруг которой вращается мир? – и если молния ударит сюда в следующий раз, то Павел вспыхнет как…
…Андрей, оставшийся навсегда шестнадцатилетним среди искореженных машин на Тарусской автостраде, где вечно ревет сирена…
И разве это честно? Чтобы один близнец погиб, а второй остался жить? Чем он, Павел, заслужил эту жизнь? Ведь завидовал всегда Андрею за его сноровку, за острый язык и цепкий ум. И тянулся за ним, как подсолнух за солнцем, но никогда не мог достичь. Однако же вот, выжил!
Он снова попытался подняться. Из-под ботинка вывернулась реберная кость и осталась торчать перпендикулярно земле. Ее грани были черны и остры, и Павел подумал, что в древности из таких костей делали ритуальные ножи, которыми удобно резать жилы и сдирать шкуры. Таким бы перерезать узлы…
Павел нервно облизал губы, уже не чувствуя ни гари, ни крови. Может, их смывал дождь, а может, он уже привык к их вкусам и запахам, к реву стихии, к красному и черному.
Сколько ни трепыхайся, мотыль, а быть тебе рыбьим кормом.
Существо, когда-то назвавшееся Лелей, возилось в грязи. Скрюченными пальцами разгребало кашу, обнажая все новые и новые кости, жадно принюхивалось и рыло снова. К Павлу оно потеряло интерес, ведь Слова у него не было.
Значит, теперь…
Сцепив зубы, Павел прижался спиною к столбу и принялся тереть узлы о шершавое железо. Его лихорадило, руки то и дело соскальзывали и тогда, казалось, в кожу вонзались мелкие, но очень острые зубы.
Успеет ли? Андрей бы успел.
По пепелищу мчались болотные огоньки. Павел вспомнил, что их еще называли «свечой покойника». Вспыхивая, они рассыпались на миллионы мерцающих светлячков, и, подсвеченные ими, из черной хляби вырастали кости.
Целый костяной лес!
Ребра – как частокол сосен. Плечи и бедра – ветки. Пальцы рассеяны травою. И обугленные черепа камнями катятся по жиже. И все это шевелится, бугрится, выползает из-под земли на свет, похрустывает, точно стонет – не мертвое, и не живое, но в тщетной надежде ожить, когда грянет Слово.
Встань, спящий, и воскресни из мёртвых!
Павел зажмурился и принялся быстрее водить связанными руками возле громоотвода. За шумом дождя и воем ветра он слышал, как с треском ломаются лиственницы, слышал, как рвется мокрая ткань. Скосив глаза, он видел обмочаленные нитки. Еще немного!
На какой-то миг – короткий, но в сознании Павла тянущийся невероятно долго, – воздух загустел, как заряженная электричеством смола. И он, Павел, увяз в этой смоле – ни пошевелиться, ни вздохнуть. Кожа покрылась мурашками, и все волоски приподнялись, потянулись к небу, как тянулись к нему иссохшие кости.
УуоооОУуууМммАааОоооммм…
Взвыл ураган в третий раз и тучи свернулись бумажной воронкой. Запрокинув голову, Павел заледенел.
В небе, лениво выныривая из набегающих облаков, плыла гигантская рыба. Ее правый глаз был как солнце, а левый как месяц. Ощетинив костяной плавник, она стряхивала с чешуек дождевые капли и ныряла вниз, прижимаясь к верхушкам лиственниц белесым брюхом, где зрели икринки молний. Вот одна из них задрожала, увеличилась в размерах, и, вспоров рыбье брюхо, устремилась вниз.
В то же время натянулся и окончательно лопнул связывающий Павла пояс. Но откатиться он не успел.
Раздался сухой щелчок, и рыба, разинув круглый, засаженный иглами молний рот, поглотила Павла целиком. Он вспыхнул в ее пасти, как бумажный рисунок.
Мир задрожал и начал рассыпаться на фрагменты. Только на сетчатке глаза остался отпечаток громоотвода, пылающего сначала голубым, а потом багряно-красным светом.
Пепел и огонь…
Остывающая автострада, мокрая от дождя…
Далекие отзвуки сирен…
Красный крест на блестящем боку «Скорой помощи», красный крест на белоснежной шапочке медсестры. Она наклонилась, растянув в улыбке ярко-алый рот, а потом вышептала вместе с душным запахом гниения:
– Встань, Андрей!
И спящий открыл глаза.
30. Обман зрения
Страшно, душно. Хоть бы немного свежести! Дождя бы! Но нет, молнии посверкали, да и рассыпались искрами над Полонью. В Червоном куте злыми огоньками помаргивают избы: то одно окно вспыхнет, то другое. Неспокойно в деревне, неспокойно на сердце.
