Акулина спит и причмокивает во сне. Ульяна тише воды, ниже травы, только глаза вечно на мокром месте. Смотрит на мужа просяще, а вслух не говорит ничего. Да Степан и так знает: уехать она хочет, сбежать из проклятой деревни. Подбирается к Акульке, гладит ее по лохмам дрожащей ладонью, а глаза так и зыркают по сторонам. Была бы воля – ухватила бы дочь в охапку и деру! Но, натыкаясь на тяжелый взгляд Степана, съеживалась и притихала.
Тише, Ульянка. Жди, скоро вместе уйдем.
И Степан ждет, шумно глотает воду из графина, душно ему, неспокойно, червяк гложет под сердцем. Где-то в деревне воет мать Кирюхи Рудакова: рассказали ей мужики, что видели сына на берегу, мол, за раками пошел, теперь участковый грозится баграми дно перерыть. Найдет Кирюху – наткнется и на труп Захария.
Брат Маврей ходил тенью, но молчал, только глаза прятал под сдвинутыми бровями. Пусть прячет, пусть молчит, молчание – золото.
Степан шумно выдыхал и вновь хлебал сырую воду, проливая на бороду, на грудь, но не пытался вытереться. Где там ведьма? Выманила у чужака Слово? Текли минуты, текло за окнами сырое туманное утро, а новостей не было.
Стукнули в двери. Ульяна по-птичьи дернула головой и поспешно опустила взгляд. Степан прокрался по тени и замер перед дверью. Кого принесла нелегкая?
– Открой, батюшка, – шепнули снаружи.
Замаячило на пороге что-то темное, чужое, костлявое. Не то призрак деда Демьяна, не то мумия старца Захария. В приоткрытую щель пахнуло могилой. Степан окаменел, вонзил ногти в рассохшееся дерево. Нет, показалось. Не могилой, а сыростью утра, туманом, мокрой травой.
«Что-то зрение подводит», – устало подумал он и угрюмо глянул на худую женщину, мнущуюся у порога – мать Кирюхи Рудакова.
– Чего надо?
Ее лицо – как обтянутый кожей череп, глаза спрятались в черных провалах. Стояла, дрожа, комкала в руках рваную сумочку.
– Сына мне, – прошелестела женщина. – Сына верни…
Снова повеяло сыростью, да не от реки теперь, от собственной рубахи. Тиной, гнилой землей, смертью. Степан пошевелил ноздрями, поморщился и ответил:
– Нет его у меня.
– Знаю, – дрожащий голос Рудаковой походил на шелест осин. И сама женщина, как осинка на ветру. Дунь – и поклонится до земли. Ударь – надломится пополам. – Умер он, да? Умер мой мальчик…
Сумочка выскользнула из пальцев и повисла на дерматиновом ремне.
«Какое странное слово «умер», – подумал Степан и криво ухмыльнулся сам себе. – Только был недавно, а теперь – пфу! И нету».
– Я не Господь Бог, – сказал вслух. – Знать не могу.
Толкнул дверь, но закрыть не успел, женщина выставила колено. Глаза замерцали отчаянной решимостью.
– Вот, возьми! – забормотала она, лихорадочно рванула застежку-молнию на сумочке. – Все, что сыну на учебу накопила… не успела. А теперь толку от этого? – ее плечи задергались. – Живой мне сын нужен, батюшка! Хотя бы разочек увидать хочу!
Она выгребла из сумки пачку купюр, заботливо перевязанных зеленой резинкой, протянула в дрожащей ладони. А Степану почудилось, не деньги ему протягивают, а жабу. Отпрянул, скривившись от омерзения.
– Живого мне дай, – продолжала Рудакова, суя деньги невпопад, вслепую. – Знаю, что можешь. Люди говорят. Иди, говорят, к Черному Игумену. Он вернет. На! На!
Бумажки шелестели в сухих пальцах. Шелестела листва. Полонь шумела, бурлила в своих берегах. Что будешь делать, Степа, когда из реки достанут труп с пробитой головой? Не вернуть мальчишку, да и незачем.
– Иди! Вон иди, слышишь? – прикрикнул на женщину Степан. – Не знаю ничего про твоего сына! Дочь у тебя осталась. Иди к ней!
Она не слушала, повторяла, как безумная:
– Не побрезгуй, батюшка! Деньги что? Будут еще. А другого сына не будет…
– Не знаешь, о чем просишь! – Степан оттолкнул протянутые руки. Бумажки выхватил ветер, бросил в траву и грязь. Женщина застонала и повалилась следом.
– Батюшка-а, – заскулила она, как побитая собака, касаясь лбом грязного порога.
Ууууу! – завыл в трубе ветер, тоскливо, как по покойнику. Степана дернуло судорогой, он лязгнул зубами, ощутил на языке железистый привкус и вытер рот ладонью. Бурые пятна проказой расползлись по коже.
Кровь… Его или Кирюхи Рудакова?
– Я на все готова, батюшка, – как сквозь туман слышалось сбивчивое бормотание женщины. – Что скажешь – то и сделаю. Хочешь, деньги бери. Хочешь, душу мою. Забирай, если надо! Ты один теперь мне спаситель!
Она рванула с шеи нательный крестик. Цепочка лопнула, обвисла в ее пальцах, и сам крестик, сверкнув золоченым боком, упал в пыль. Степан шумно выдохнул, прижал ладони к глазам.
«Спаситель, значит! – засмеялся в уши мертвый Захарий. – Убийца ты, Степушка. Руки у тебя в крови, а голова в темных думках. Как у деда твоего, Демьяна. Как у меня. Как у всех, кто был, и есть, и грядет, и воздастся кому по вере…»
– По вере воздастся, – вслух простонал Степан.
Между веками и глазными яблоками расплывались круги – зеленые и круглые, как кошачьи глаза. И сама кошка тенью вспрыгнула на нижнюю ступеньку лестницы, разинула красный рот и зашипела.
Не кошка это! Ведьма!
– Сгинь, ведьма! – в страхе крикнул Степан. – Пропади!
Он замахнулся кулаком, хлопнула, отлетая, дверь. Безутешная мать выла, вцепившись пальцами в волосы. Степан отпихнул ее ногой и слетел по лестнице вниз.
Где та кошка? Вон, мелькнул за баней черный хвост.
Степан – туда.
Облака бежали резво, весело, то густея до сизой темноты, то оголяя выбеленное брюхо. Из-под ног катились мелкие камешки, как тогда, на берегу реки. И солнце поплавком выныривало из облачных волн – не солнце, вихрастая Кирюхина голова. И от этой головы по всему небу тянулся и тянулся кровавый след – то заря занималась над Доброгостовым.
– Поймал, ведьма!
Степан завернул за угол и ухватился за некогда белый, а теперь испачканный сажей и грязью рукав. Девушка зашипела, показав острые зубы.
– Слово где? – задыхаясь, потребовал Степан. – Взяла?
– Нет…
Он зарычал и встряхнул ее за плечи. Стружка волос взметнулась и распалась по плечам, зеленые глаза на перепачканном лице сверкнули хищно, не по-доброму.
– Нет у чужака Слова, – прошипела ведьма. – Другое взяла.
– Что?
Степан ослабил хватку, и девушка, наконец, вырвалась. Распахнув ворот и оголив одну аккуратную грудь, она вытащила из-за пазухи потрепанный блокнот. Края оказались опалены огнем, листы исписаны аккуратным убористым почерком.
«Лешачья плешь», «Колдун Черных», «Помешательство заключенных», «Место, где говорят духи»…
