– Тетке я правду сказал, – продолжил он. – Ты и сам знаешь.
«Знаешь…» – эхом отозвалось в порыве ветра. Степан поежился и сунул руки в карманы, словно боялся, что чужак разглядит на его ладонях кровь Кирюхи. Краем глаза заметил, как опасливо подошла и застыла в сторонке ведьма. Тянула носом воздух, прислушивалась, подрагивая, как зверь в засаде.
– Мальчишка только вчера пропал, – сказал Степан, – а ты его в мертвецы рядишь.
Чужак сплюнул на землю сквозь зубы, как сплевывают мальчишки, но сделал это не умеючи, и слюна повисла на нижней губе и капнула на подбородок, пестрый от запекшейся крови.
– Видел, – повторил он. – И его видел, и старика Захария, деда твоего, Демьяна, и Лешу Краюхина, и утонувшего Евсея, хоть и живы они пока, а все равно на корм пошли.
– Кому пошли? – машинально спросил Степан, и бросило в пот.
У горизонта блеснула на солнце чешуйчатая рябь воды, что-то плеснуло у берега.
– Рыбе, – ответил чужак. – В брюхе ее сидят, икринка к икринке. А я уйти смог.
И засмеялся, выхаркивая пыль и пепел.
– Как же ты ушел, Паша? – подала голос ведьма.
Она приблизилась еще на шаг, убрала кудри за розовые ушки. Солнце подсвечивало ее со спины, и казалось, охвачена ведьма золотистым ореолом. Только в глазах притаилась тревога. Слепой глаз чужака заворочался и уставился на нее.
– Изо рта выпал вместе с молнией, – глухо сказал он. – Жить захочешь – еще не то сделаешь. Отдохнуть бы мне…
Он покачнулся и опустился прямо в дорожную пыль.
– Отдохнуть бы, – пробормотал и добавил, словно в бреду: – Только зря вы меня Пашей зовете. Нет больше Павла. Я брат его, Андрей.
31. Рокировка
Спящий открыл глаза.
Последнее, что он помнил – удар и свет. Он ухнул в него, как в кипяток, но боль была только в начале, потом ничего не стало. Снаружи иногда пробивались неясные звуки, и что-то темное, огромное, как остров, проплывало над головой, сбивая исполинским хвостом звезды.
Здесь же было сухо и сумеречно. В крохотное квадратное окошко сочился золотистый свет, в котором кружились пылинки. Пахло прелым сеном, навозом, молоком, мылом, мокрыми рубахами, спящими мотыльками, собачьей шерстью и многим другим.
Пахло жизнью.
Он попытался приподняться и едва не рухнул обратно: голову обложило болью, в ладони впилось колючее сено, лицо и горло горели. Воды бы! А лучше холодного пива. И сигарету. Вспомнил, как батя после рыбалки откидывался на складном стуле и блаженно посасывал пенный напиток, с запотевших стенок пластикового стаканчика стекала влага, сонно гудела мошкара, и было спокойно и хорошо.
Вернется ли то время?
«Нет, не вернется», – ответил себе. Хорошо, что вернулся сам.
За стеной шептались приглушенные голоса.
– Убила, говоришь? Так вот он, живехонек! – говорил мужчина. Его голос хрипел, срывался на рык, вибрируя от плохо сдерживаемого гнева.
– Это не он, – отвечала женщина. – Тот не смог бы вернуться. А этот не помнит ничего. Спроси – не ответит.
– Зато знает много лишнего.
– Знает, да не скажет. А чего ты боишься, батюшка? – в голосе женщины сквозила насмешка.
Мужчина не ответил.
«Боится, – промелькнула в голове чужая, невесть откуда взявшаяся мысль. – Это Черный Игумен, он старца убил, и Слово забрать хотел».
– Пусть остается, – наконец сказал мужчина. – Нельзя отпускать, надо следить за ним.
– Думаешь, у него Слово? – вкрадчиво спросила женщина.
«Леля, – тут же подсказал невидимый собеседник. – Не то ведьма, не то оборотень. Или просто галлюцинация, как и ты, Андрюха».
– Отвали, – шепнул он, икнул от напряжения и тут же накрыл ладонью губы.
– Если и не у него, то где-то близко, – тем временем ответил мужчина.
Настала тишина, такая, что в ней едва слышались удаляющиеся шаги. Тишина была неприятной, липкой, опутывала голову, как водоросли. Он сунул мизинец в ухо, пытаясь избавиться от ватной заложенности, глубоко вздохнул, и кто-то другой, невидимый и близкий, синхронно вздохнул вместе с ним.
Скрипнула дверь.
– Кто тут? – угрюмо спросил в пустоту и сощурил воспаленные глаза. Их словно запорошило песком, вместо четких образов – расплывчатые фигуры.
– Пить хочешь, дяденька? – на этот раз тихий и высокий голос явно принадлежал ребенку.
Он приподнялся на локтях, подтянув гудящие ноги. С непривычки тело казалось непослушным, деревянным, суставы скрипели как плохо смазанные шарниры.
– Ты кто? – язык тоже не слушался, ворочался моллюском в раковине. Подслеповато сощурившись, разглядел гостью: на вид лет десяти. Взлохмаченная, лицо остроносое, бледное, а глаза как пуговки. Ну чисто гадкий утенок!
– Акулька я, – гнусаво ответила девчонка. – Видела, как тебя папка в сарай волочил. Воды принесла. На! Пить хочешь, поди.
– Хочу, – согласился он и принял из грязноватых рук Акульки граненый стакан.
Держал крепко, обеими руками, и жадно пил, стараясь не пролить ни капли. Вода была холодной, колодезной, от нее сводило зубы и пощипывало в горле.
– Тебя как звать? – спросила девчонка, забирая стакан.
Он задумался на минуту. Первое имя, родившееся на языке, сплюнул под ноги, как шелуху, нашел правильный ответ и выцедил:
– Андрюха.
– Смешно, – сказала Акулька. – Вроде дядька, а говоришь как мальчик.
– Мне шестнадцать, – хрипло ответил Андрей и поскреб ногтем рану на другой руке.
– Что это у тебя? – она взяла его ладонь, перевернула. Возле ногтя, черного от сажи и засохшей земли, коркой запеклась кровь. – И вот тут…
Провела пальцами по щеке, где цвел след ожога.
– Не знаю, – сказал Андрей и нахмурился, вспоминая.
В красный цвет окрасилось пламя, в черное – загустевшая тьма. Как долго он провел в этой тьме, подсвеченной вспышками молний? Сколько пытался пробиться сквозь плотный панцирь неверия, глодал раненое сердце брата, до капли выпивая его боль и муку. И вот – Павел уверовал, и по вере ему воздалось.
– Хочешь, вылечу? – спросила Акулька.
– А можешь?
Вместо ответа она криво улыбнулась и коснулась губами его руки…
…будто снова опустили в кипящее пламя.
Нет, нет, нет! Не надо! Только не снова!
Судорога свела мышцы, ногти свободной руки заскребли по полу. И из-за плотной завесы небытия выглянул близнец. Заскрежетал зубами, пытаясь что-то сказать, вперился взглядом в девчонку. Видела ли она? Прикрыв ресницы, дохнула на рану. И раны не стало.
