Акулина вдруг тихонько заревела. Андрей окинул толпу быстрым взглядом, потом ловко, как уж, начал протискиваться к девчонке.
– Это чужак убил! – вдруг крикнула другая тетка, и Андрей вздрогнул, втянул голову в плечи, прошипел под нос:
– Сука! Припомню тебе…
Зафиксировал в памяти лицо в красных пятнах, курносый нос, вывернутые как у негра губы и маленькие глазки. Настоящий поросенок. Посмотрим, как будешь визжать, когда тебя на сало пустят.
– Его отпечатков нет нигде, – возразил Михаил Иванович. – И его самого нету, съехал от Матрены Синицыной дня два назад.
Священник завертел головой, и Андрей стушевался, отступил в тень. Зря: отец Спиридон заметил движение и слегка улыбнулся, как старому знакомому, поманил рукой.
– Иди сюда, раб божий Павел. Искал я тебя, думал, уехал, не попрощавшись. Да что же ты?
Андрей глянул исподлобья, мотнул головой – мол, понимай, как знаешь, – и бочком протиснулся в толпу, поближе к Акулине.
– А вот дети из вашей общины, – продолжил участковый, – Савелий и Егор, Матренину собаку убили.
– Так то детки, Михаил Иванович! – возразили ему. – Несмышленыши еще, Христовы ангелочки!
Андрей, наконец, прокрался к Акулине и положил ладонь ей на макушку. Девчонка не вздрогнула, только покосилась опасливо. От слез ее щеки и нос припухли, в левой ноздре надувался и опадал мокрый пузырь, глаза превратились в щелки. Андрей подумал, что учись такая в его классе, ей бы прохода не было от насмешек и издевательств.
– Не плачь, – сказал Андрей, выдавливая улыбку. В другой жизни он бы и близко не подошел, теперь же выбирать не приходилось. – Страшно тебе?
– Страшно, – шмыгнула носом девчонка. – Не люблю, когда кричат. И деда жалко.
– Захария? – понимающе спросил Андрей.
– Ага, – кивнула Акулина. – Я всегда к нему приходила, когда болела. Приду под бочок, пригреюсь, он мне ладошкой по спинке или животику гладит, в лобик поцелует, и легко становится, тепло, хорошо так…
– Не поминайте имя Господа всуе! – пропыхтел тем временем священник, темнея лицом. – Ангелы безгрешны, а эти дети уже познали вкус греха и пустили кровь из баловства.
– Кстати, – нервно произнес Михаил Иванович, – одного из Христовых ангелочков сегодня багром выловили. Кирилла Рудакова.
– Так он бесенок как есть! – не сдавалась крикливая тетка. – Не чета моему Егорке! Туда ему и дорога, сволочи малолетней!
Рудакова почернела лицом и, точно мертвая, упала в подставленные руки отца Спиридона.
– Это кого ты сволочью назвала, мразота? – подал голос кто-то из подошедших деревенских.
– Успокойся, Тань! – крикнули из мужиков.
– Сейчас, только эту чертовку успокою!
Женщина вылетели и вцепилась в обидчицу.
– Помогите! Убивают! – заголосила та, отбиваясь
Шум! Гам! Заволновалось белое море рубашек, нахлынуло, поглотило сцепившихся женщин.
– Прекратите! Прекратите! – орал участковый.
– Побойтесь Бога! – вторил священник, придерживая стонущую Рудакову.
Да кто их слушал?
Акулина снова заревела, и ветер поднялся сильнее, принес с реки серые облака.
– Гадкие тетки! – хныкала девчонка. – Наказать их надо!
Размазывая слезы и сопли, смешно грозила кулаком. Вот только Андрей не смеялся. Акулька пугала его. Вернее, не столько его, сколько затаившегося в груди Павла.
– Так же, как ты деда наказала? – сипло спросил он, словно крючок с наживкой забросил. – В ту ночь, когда пришла к нему в последний раз…
И затаил дыхание.
– Его не хотела, – сквозь слезы пробубнила Акулина. – Он сам виноват! Зачем меня больно схватил?
– Как схватил? – эхом переспросил Павел.
Облако саваном окутало солнце, и мир поблек, обрел новые очертания.
…на скамье сидит Акулька, и, похныкивая, упирается лбом в плечо Захария. Полумрак, помаргивают лучины, разбиваются о стены сруба острые тени. Ладонь старика гладит девчонку по плечам, по спине, спускается на живот…
– За ляжку схватил, – донесся всхлипывающий голос. – Потом тут…
Сухая и жадная ладонь пауком ползет по животу, ныряет между бедер.
– Больно!
Акулина вскрикивает, отпихивает старика, вскакивает сама.
– Злой деда! Пусти! Пошто Акульку обижаешь?
Толкает снова. Он падает на спину, затылком на печь. Побелка быстро темнеет…
Как говорила бабка Матрена? Захар сам из ссыльных, оттого и епитимья на нем. Одной рукой лечил, другой вредил, прикрывался благочестием, а втайне грешил. Маланья с ним добровольно сожительствовала, а он, как обессилел, без разбора к девчонкам подбирался. Может, и не раз Акульку трогал, а она молчала, но все-таки льнула к старику, подпитываясь целебным Словом.
«Так и объясним: убийство по неосторожности», – подал голос Павел.
Вот только что делать с поленом? Добил же кто-то старика у самого порога. Сама Акулина в отместку? Или кто-то еще?
– Тебе за нашего Кирилла! – как сквозь набитую пухом перину кричала боевая баба. – За своими щенками следи!
– Это Рудаков щенок, по-собачьи и утопили, – огрызались в ответ. – А я за своих Егорку и Савелку, сволочь такая, всем горло перегрызу!
И снова сцепились, и снова полетели пух и перья! Нет никого злее, чем защищающая ребенка мать. Кому горло перегрызет, кого поленом добьет…
… взмах! И отлетает голова у дергающейся птицы.
Взмах! И старик падает у порога, вывернув парализованную руку…
Озарение вспыхнуло молнией, заметались чужие мысли:
«Я знаю, кто убил!»
– Заткнись! – рыкнул Андрей, впился ногтями в раненую ладонь.
«Надо сказать участковому. Пусть Емцеву звонит, я докажу!»
– Умолкни! Я никуда не пойду!
Боль ввинтилась шурупом, пронизала руку до самого локтя, теплая влага заструилась между пальцев.
Не надо никаких участковых, никаких доказательств. Плевать на Захарку! Незаслуженно ему Слово от колдуна Демьяна досталось, назло Степану, так воздалось теперь Захарию по заслугам, раздавили, как червя, отправили в прах.
– А я жить буду! – забормотал Андрей, царапая рану. – Жить, жить!
Забрать Слово, а с ним сам черт не страшен! И никакой мертвый старик, никакой Черный Игумен, ни даже родной брат, отправившийся в небытие, не посмеют стоять на пути.
Реальность вернулась, оглушила многоголосьем, и Андрей дернул Акулину за плечо:
– Идем!
