Краснопоясники тащили самодельный крест. Отец Спиридон, не стесняясь, плакал.
– Так докажи, – просто сказал Черный Игумен.
«Не делай!» – очнулся в голове Павел.
Висок прострелило болью, Андрей сжал зубы и упрямо пошел к кресту. Веревка сначала выскальзывала из пальцев, но потом дело пошло на лад. Когда с неба упали первые капли дождя, дело было сделано.
– По мере, как умножаются в нас страдания, умножается и утешение наше, – глухо сказал Степан, склоняясь над распятием. – Если будет на то Воля Его – спасет. Если нет – пойдешь рыбам на корм, но не воскреснешь.
Священник замычал, выгнулся всем телом. Дождевые капли стекали по его щекам, как слезы. Степан оттер их пальцами, коснулся губами лба. И, отойдя, махнул мужикам рукой:
– Спускай теперь на воду!
Крест ухнул с обрыва, и Андрей зажмурил глаза. Только услышал, как жалобно вскрикнула Акулина. Где-то прогрохотал первый громовой раскат.
33. По делам его
Сгущались сизо-багровые тучи, несли в брюхе огненные молнии. В старые времена говорили: «Илья-пророк на колеснице едет, тащит за собой грозу».
Но не было пророков в Доброгостове кроме Степана Черных, прозванного в народе Черным Игуменом. И его гроза была всегда с ним.
Присев на корточки, он положил ладони дочери на плечи, в который раз поразившись ее болезненной хрупкости.
– Не плачь, моя птичка, – ласково сказал Степан. – Не плачь, хорошая. Ну, чего разнюнилась?
Она уперлась ладонями в его грудь, быстро заморгала ресницами, и, отворачивая лицо, заныла:
– Жалко дядю, папка! Жалко-о… А тебя боюсь… ух, страшный ты! Черный, как медведь!
Дрожь ходила по телу волнами, под рубахой елозил ветер. Боится его Акулина и всегда боялась, как мать ее, как вся деревня. Степан не отпускал, разрываясь между желанием стиснуть дочь крепче и страхом разрушить этот хрупкий сосуд, в котором вызревала сила. Откуда взяла силу? И как не заметил раньше? А ведь все признаки были налицо: не зря крутилась Акулина возле старца Захария, и не припадки ее мучили, не ангина, а невысказанное Слово.
– Если жалко, в твоей власти вернуть, – тихо сказал Степан, стараясь не глядеть с обрыва, где шумный поток уносил по течению крест с привязанным к нему отцом Спиридоном. Не глядел, но украдкой вытер ладони о рубаху: все казалось, на них засохли кровавые пятна. Да стоит ли волноваться из-за этого? На руках его паствы крови теперь хватает, а кто-то и до прихода в общину осквернился и все они в одной лодке: чиновники и наркоманы, врачи и проститутки. У каждого жизнь разделена надвое, распотрошена и заново сшита Словом.
Акулина замотала головой
– Больно, папка! – всхлипнула она. – Жжется сильно, когда говорю…
Она дотронулась худой рукой до горла, и далеко над лесом, высветлив крест Окаянной церкви, полыхнули зарницы.
Се, грядет…
– Уйдем скоро, обещаю, – шепнул Степан, сжав дочери плечо, и она одеревенела под его рукой.
– Правда, папка?
– Правда.
Он выпрямился, обвел сощуренным взглядом паству. Стоя на коленях, люди молились. Шевелились сухие рты, блестели на глазах слезы. Платки и пояса вовсю трепал ветер, гнулся лес, обнажая макушку Окаянной церкви, а воздух гудел от многоголосого хора:
– Пастырь и учитель всех верою притекающих к твоему заступлению. Избавь свое стадо от волков, губящих его, от гнева Божьего и вечной казни. Повели именем Своим, батюшка! Открой наши невидящие очи, уничтожь нашу глухоту, исцели хромоту, возврати речь немоте, возврати нам здоровье, воскреси из мертвых…
– Кирилла, раба Божьего! – громче всех выстонала Рудакова, покачиваясь из стороны в сторону.
– Смилуйся, батюшка! – подхватила паства. – Возврати снова жизнь! Оборони нас со всех сторон от внутреннего и внешнего зла! Хвалу, честь и славу да воздадут Тебе всегда из века в век! Да будет так!
– Да будет так! – шептала Рудаков.
– Так! – гудели мужики.
Лица у всех потные и серые, глаза блестят, а внутри – пустота.
«Да они же мертвые все! – червем зашевелилась в мозгу неприятная мысль. – И Маврей, и Аверьян, и сестра Олимпия, и брат Арефий… умерли в тот момент, когда услышали Слово».
Сырой холодок прокрался по спине, Степан глянул на дочь. И, не сводя глаз с нее, заговорил:
– Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его! Коли праведник ты, коли следовал заповедям Моим, коли не дрогнула в сердце вера – заслужишь воскресения и жизни вечной!
Помедлил, переводя дух. Люди внимали, впитывали слова, как губка. У мужиков пролившаяся из носа кровь засохла на усах, женщины стояли простоволосые. И все неподвижны, и все бездумны. Кого оживить-то хотят? Точно ли Кируху Рудакова? Или, может, себя?
Степана обуяла тоска. Такая в последний раз накатила много лет назад, в операционной, когда он понял, что проиграл очередную схватку со смертью, и спасти пациента уже нельзя. Так и в деревне, сотрясаемой грозами, как предсмертными конвульсиями, спасать некого. Вот только ведьма – единственная живая среди толпы обреченных, – алчно посверкивала глазами, и, как Степан, ждала.
Он поманил ее взглядом. Ведьма поняла, раздула ноздри, принюхиваясь, будто дикий зверь. И бочком, бочком, бесшумно, как на кошачьих лапках, приблизилась и встала чуть в стороне.
– Что говорил Сын Божий ученикам Своим, то говорю и Я! – продолжил Степан, роняя слова, как стеклянные бусины. Они падали в землю, блестящие, но пустые. – Если кто хочет идти за Мною, отвергни себя и возьми крест свой! Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее!
– Истинно так, батюшка! – закричал Гурьян, предавший свою жену и обрекший ее на безмолвие.
– Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? – поддакнула сестра Олимпия, еще несколько минут назад своими руками затягивающая узлы на запястьях священника. Будет ли ее потом глодать совесть? Будет ли казаться, что ладони вымараны в крови? Или, может, проснется однажды ночью, чувствуя, как вода заливает ноздри, как разбухают легкие, каким жгучим становится каждый вдох, и нет возможности ни освободиться, ни спастись? Нет, ее глаза чисты, как стекляшки, нет в них ни сомнений, ни сострадания, одна фанатичная вера.
– По вере и воздастся вам, – просипел Степан.
– А разве не говорится… что попросите в молитве с верою… то получите? – донесся из толпы надтреснутый голос.
Степан вздрогнул, зашарил тяжелым взглядом по белым лицам, нашел говорящего: чужак! Стоял, пригнувшись, как битая собака, один глаз по-прежнему полуприкрыт, второй опутан красной сетью капилляров. Задумал что-то и тоже выжидает. Только дашь слабину – бросится.
