– Молодец какой, – медленно проговорила она. – Геро-ой… Горазд только бабам указывать. А собственного ребенка упустил.
– Умолкни! – зашипел Степан. Его трясло, онемевшие пальцы прокалывало иголочками. – Забыла заповеди? Да убоится жена мужа своего.
Не убоялась, не стала прежней Ульяной. Было в ней теперь что-то первобытное, дикое, что отчасти злило Степана, отчасти пугало.
– Что мне твои заповеди, – в нос засмеялась жена. – Эти сказки своим овцам рассказывай, а мне надоело. Пусти!
Она толкнула его в грудь. Степан перехватил руку, сжал, отчего Ульяна вскрикнула и заскрежетала зубами, как бешеная лиса.
– Куда, дура?
– Пусти, говорю! За дочерью пойду! Найду эту тварь, все кудри выдергаю, в глаза ногтями вопьюсь, лицо расцарапаю, чтобы ни один кобель больше не скинулся!
– Остынь! – встряхнул ее Степан, прижимая к столу. Ульяна выворачивалась под ним, упиралась грудью в живот – упругая, гибкая, непокорная. Не такую ли полюбил Степан? Не от этой ли дьявольской и грешной связи родилась и Акулина?
– Уйди! – вскрикнула Ульяна. – Не смог удержать, так и не мешайся! Всю жизнь ты мне перековеркал! Всю кровь попил! Уедем с Акулькой в город, на развод подам!
– Попробуй только!
Следом за возбуждением пришла ненависть – черная, ненасытная. Вцепилась клыками в сердце – не выдернуть
– Попробую, – сказала Ульяна. – С Захаркой справилась, справлюсь и с тобой.
Степан застыл.
– С Захаром? – эхом повторил он.
Взгляд Ульяны полоснул по лицу, будто скальпель.
– Просила тебя по-хорошему уехать. Эх, ты! Черный Игумен! Червяк ты, гнилая душонка! Перед стариком извивался, а не видел, что он к твоему ребенку льнул.
– Любил он ее, – едва ворочая языком, произнес Степан. – Как внучку свою.
– Как бабу он ее любил, – выплюнула Ульяна. С губ сорвалась нить слюны и повисла на подбородке, она не обтерлась.
– Врешь!
Степан выкрикнул это в лицо. Приглаженные волосы женщины взметнулись, выбились из прически, налипли на мокрый лоб.
– Старика прибить, что цыпленка, – спокойно сказала Ульяна, дрожа от ненависти и злобы. – Хоть топором, хоть поленом. Только тронула – и душа вон, даже руки не замарала. А тебя, сволочь, я родительских прав лишу. Знаю, где документы спрятаны, копия обвинительного заключения, выписка из анамнеза, запрет на лицензию… Все к заявлению приложу, расскажу, как людей в секту заманиваешь, как деньги отбираешь, как жизни другим отравляешь! Не получишь Акульку, понял? А я уж постараюсь, чтобы тебя и на шаг к ней не подпустили!
– С-сука-а!
Сами собою руки взметнулись к горлу Ульяны, сжали, ощущая под пальцами мышцы и позвонки. Женщина захрипела и повалилась спиной на стол, локтем сбила графин – он покатился, расплескивая воду. Съехала и повисла лоскутом расшитая скатерть.
– Убь…ю! – хрипела Ульяна. – Как… За… ха-а…
Нашарила что-то, потянула. В прыгающем свете блеснуло лезвие. Степан зарычал, одной рукой вжимая Ульяну в стол, другой выхватил из-под ее руки хирургический скальпель.
– Степ-па-а… – просипела Ульяна.
Лезвие вошло в ее горло мягко, как в перьевую подушку. Брызнуло горячим и красным, опалило Степану глаза, потекло по рукам, замарало рубаху.
– С-с…
Она засипела, как сдувшаяся шина, и грузно осела в его руках, увлекая за собой, в алую глубь. Алой волной захлестнуло окно, в алый окрасились стены. Мышцы свело судорогой, а после упали оба: Степан – в жар припадка, Ульяна – в смерть.
Когда очнулся, на лицо капало что-то теплое. Наверное, жена брызгала водой из чайника. Сейчас, Ульяна. Сейчас поднимусь, не впервой…
Она лежала неподвижно. Лицо запрокинуто, глаза распахнуты и мертвы – две стеклянные пуговицы.
Степан дотронулся до ее щеки, погладил, оставляя темные разводы. Так странно. Так трудно сохранить жизнь, и так легко оборвать.
Тоска навалилась – не вздохнуть. Степан затрясся не то в плаче, не то в преддверии нового приступа, прижался лбом к заскорузлой от крови Ульяниной груди.
Прощай. Не успела уехать, воздалось тебе по делам твоим.
«И мне воздастся», – подумал Степан и закрыл мертвые глаза жены.
Тьма погрузила Доброгостово в траур, по склону бежали белые фигурки, земля дрожала, дрожали воздух и небо.
Очнулись, гады, всполошились. Теперь будут искать его по всей деревне. А если найдут?
Степан крепче стиснул в кулаке скальпель. Нюх потомственного колдуна вел его к Окаянной церкви. Там, в осевшей могиле, под рассохшимся крестом покоился Демьян Черных, оттуда пришло Слово, и туда, должно быть, повела Акулину ведьма.
Можжевельник цеплялся за рубаху, подошвы скользили по влажной глине – здесь всегда было сыро и сумрачно. Из зарослей папоротника гнилыми клыками торчали кресты-голбцы.
– Помоги, дед! – выдохнул Степан. – Не ради меня, грешного! Ради правнучки!
Что сделает с ней ведьма? Может, вскроет, как Степан вскрыл пустое брюхо Захария? Будет сосать Слово по капле, вместе с кровью и жизнью?
Мысли кружились темные, жуткие, в груди клокотало.
Вон мелькнуло что-то меж осинами. Не белый ли сарафан?
– Акулина-а! – раскатисто прокричал Степан.
Белое пугливо метнулось в сторону. Раздвинулись и снова сомкнулись ветки осин, за ними начинался ельник, нырнут в чащу – не найдешь.
– Вон он! Держи! – ответно послышалось за спиной.
– Уйдет, паскуда!
Что-то тяжелое пронеслось мимо него со свистом, упало в подлесок, стряхнув с ветвей сухую листву. Степан не обернулся, только ускорил бег, и несся теперь широкими скачками, разом перемахивая поваленные деревья и разбитые надгробия.
За спиной хрустели и ломались ветки, слышались голоса:
– Обманщик!
– Убийца!
– Окружай! Окружай!
– К церкви идет!
Сердце прыгнуло к горлу. Степан пригнул голову и заметался между двумя крестами, зацепился рукавом за поваленную сосну. Рубаха треснула, и на сучке остался трепыхаться белый лоскут. Черных сцепил зубы: куда бежать?
Просвистело снова, больно толкнулось в плечо. Степан пошатнулся и зашипел. Еще один камень едва не задел голову, поднял волоски на макушке и тяжело плюхнулся в траву.
Кто без греха? Пусть первым бросит…
Степан ухмыльнулся болезненно и криво, повел по сторонам гудящей головой. Вот снова мелькнуло белое пятно, как заячий хвостик. В прореху между качающихся веток проглянул смоляной бок Окаянной церкви.
– Акули-на-а! – закричал Степан, уже не таясь. Переложил скальпель в другую руку, скривился от прострелившей плечо боли, потом обтер окровавленную ладонь о штаны и побрел вперед, медленно раздвигая грудью ветки кустарника. Ноги то и дело спотыкались о просевшие холмики, кресты выступали частоколом. Вон и знакомая могила – в полумраке Степан не видел, что написано на дощечках, но прочитал по памяти: «Черных Демьян Афанасьевич».
